М. C. Восленский. Номенклатура. Глава 4. Номенклатура — эксплуататорский класс
Нас спрашивают: При капитализме человек эксплуатирует человека. А при социализме?
Отвечаем: При социализме — наоборот.
Отвечаем: При социализме — наоборот.
(Армянское радио)
История свидетельствует: всякий господствующий класс всегда был одновременно эксплуататорским классом. Энгельс справедливо писал: «В основе деления на классы лежит закон разделения труда. Это, однако, отнюдь не исключало применения насилия, хищничества, хитрости и обмана при образовании классов и не мешало господствующему классу, захватившему власть, упрочивать своё положение за счёт трудящихся классов и превращать руководство обществом в эксплуатацию масс».[181]
Относится ли это правило к господствующему классу реального социализма — номенклатуре?
Чтобы рассмотреть поставленный вопрос, нам надо вступить в сферу политэкономии социализма, а это нелёгкая задача.
Маркс писал как-то Л. Кугельману: «Безусловный интерес господствующих классов требует увековечения бессмысленной путаницы. Да и за что же, как не за это, платят сикофантам-болтунам, которые не могут выставить никакого другого научного козыря, кроме того, что в политической экономии вообще не разрешается мыслить?»[182]
На такой основе и возникла существующая ныне в соцстранах политэкономия социализма. Ожидать помощи от этой номенклатурной науки не приходится.
Хотя, по Ленину, политэкономия является одной из трёх составных частей марксизма, тем не менее, победа марксизма на одной шестой части планеты не ознаменовала собой торжества марксистской политэкономии. Наоборот, среди всех общественных наук именно она стала камнем преткновения. Казалось бы, долженствующая быть кристально ясной, политэкономия социализма никак не давалась, несмотря на то, что были привлечены для её разработки лучшие теоретические силы партии, и писали они своё произведение на уютной государственной Даче, и даже лично товарищ Сталин давал им указания и сочинил свой очередной гениальный труд «Экономические проблемы социализма в СССР». Только после 11-летних стараний удалось, наконец, в 1954 году родить книгу по политэкономии социализма — основу уникальной научной дисциплины, в которой каждое утверждение — фантазия.
В нашу задачу не входит анализировать эти фантазии: такая работа западными учёными в определённой степени проделана.[183] Известна и критика этой книги с другого идеологического полюса — замечания Мао Цзэдуна по её тексту.[184] Мы постараемся изложить здесь некоторые вопросы подлинной — а не фантастической — политэкономии реального социализма.
Вверх
Непохоже. Едва успела эта необходимость так полно проявиться к концу 1920 года, как с весны 1921 года пришлось её заталкивать назад. В связи с переходом к нэпу мелкие предприятия были реприватизированы, и вскоре в некоторых отраслях лёгкой и пищевой промышленности частные предприятия стали давать до одной трети всей продукции.[189] Конечно, потом постепенно снова всё национализировали, а нэпманов — кого расстреляли, кого уморили в лагерях. Но всё же нэп — свидетельство, что не необходимость безудержно рвалась наружу, а ленинцы так зарвались, что пришлось отступать. В сельском хозяйстве они были вынуждены даже начинать с отступления — как иначе охарактеризовать ленинский Декрет о земле, открыто осуществлявший не большевистскую, а эсеровскую земельную программу? Разумеется, класс номенклатуры добрался потом и до крестьян, проведя коллективизацию. Но и эта массовая экспроприация была проведена по заранее расписанному Политбюро календарному плану.
Экономическая система реального социализма не выросла органически, она была искусственно воздвигнута. Осуществлено это было посредством конспиративно спланированных и внезапно проводившихся операций, в ряде случаев с применением вооружённых сил. После того, как дело было совершено, номенклатуре пришлось при помощи той же вооружённой полицейской силы, судов, прокуратур, драконовских наказаний удерживать от развала сооружённую ею экономическую систему. Ещё Ленин сокрушался, что в гуще населения стихийно рождаются капиталистические отношения — «ежедневно, ежечасно и в массовом масштабе». И хотя эту анахроническую поросль стремительно затаптывают сапогом карательных органов номенклатуры, она оказывается на редкость живучей: от подпольных миллионеров-одиночек в стиле Корейко из «Золотого телёнка» до создания подпольных частных предприятий.
Нет, не как прорыв созревшей исторической необходимости выглядит создание экономической системы реального социализма, а как насилие над историей, как натужное старание повернуть его течение в сторону, позволившее номенклатуре стать эксплуататорским классом.
Вверх
В. И. Ленин в Кремле на первом Всероссийском субботнике. 1 мая 1920 г.
На основе идеи соцсоревнования номенклатура организовала сначала движение ударников, потом — стахановцев, затем — бригад коммунистического труда. Один за другим публиковались в газетах и одобрялись ЦК или обкомом КПСС всевозможные «почины» и «методы». Смысл этой шумихи неизменно состоял и состоит в одном: навязать трудящимся более высокие нормы, которые вместе с тем выглядели бы не как плод фантазии чинов из номенклатурных кабинетов, а как реальные нормы, действительно выполняемые и даже перевыполняемые тружениками-передовиками.
Какие трюки при этом применялись номенклатурой, можно проиллюстрировать на примере стахановского движения.
Как известно, началось оно с того, что в ночь на 31 августа 1935 года забойщик шахты «Центральная-Ирмино» в Донбассе Алексей Стаханов якобы вдруг выполнил за смену не одну, а сразу четырнадцать норм. Рабочий с той же шахты рассказывал мне потом, что Стаханов прежде никакими доблестями не отличался, любил выпить, но имел покладистый характер и приятную внешность. Видимо, фотогеничность Стаханова и привела к тому, что именно ему поручили стать героем.
Затем шахтёрские рекорды посыпались градом. Дошло до абсурда: было объявлено, что Никита Изотов вырубил за смену 240 тонн угля, выполнив таким образом 33 нормы.
Вы верите, читатель, что без каких-либо технических усовершенствований один забойщик мог выполнить работу тридцати трёх таких же забойщиков? Ясно, что или забойщики бездельничали, или сообщение о рекорде было ложью. Однако советский учебник для вузов ничтоже сумняшеся замечает: «Но и этот рекорд в дальнейшем был значительно превышен».[239]
В действительности, конечно, перевыполнения норм на тысячи процентов не было, да так высоко их и не собирались поднимать. Но подняты они были существенно. Зачинатели же стахановского движения получили ордена, были избраны в Верховный Совет и ушли на руководящие чиновные посты, напутствуемые далеко не лучшими пожеланиями своих бывших товарищей.
Попытки номенклатуры организовать стахановское движение среди колхозников теми же демагогическими методами не дали нужных результатов. Изверившиеся в обещаниях партийных руководителей колхозники не хотели пускаться в рекордсменство ради неопределённой перспективы дождаться милостей номенклатуры. Поэтому пришлось установить для колхозников беспрецедентный в истории награждений орденами прейскурант: за определённый производственный результат выдаётся соответствующий орден, за более высокий, столь же определённый, присваивается звание Героя Социалистического Труда. Только такая здравая система «баш на баш» оказалась способной принести сколько-нибудь ощутимые результаты.
Номенклатура спекулировала не только на тщеславии людей, но и на неопытности молодёжи. Из молодых людей создавали с целью проверять работу и выявлять недостатки, группы, почему-то названные «юная кавалерия». Руководили «кавалерией» парткомитеты, так что самой молодёжи была отведена роль лошадей, а не наездников. Были созданы молодёжные бригады, организованы комсомольско-молодёжные стройки. Результат не всегда соответствовал желаниям номенклатуры: город Комсомольск-на-Амуре пришлось, в конце концов, строить силами заключённых. Впрочем, пытались выжать энтузиазм и из них: Солженицын хорошо описал это в неподцензурном «Архипелаге ГУЛАГ», и он же в подцензурном «Одном дне Ивана Денисовича» вынужден был воспеть такой псевдоэнтузиазм.
Все эти разнообразные приёмы сознательно и, более того, открыто преследуют одну цель: всемерное повышение интенсивности труда.
Вверх
* * *
Получение прибавочной стоимости — не главная задача класса номенклатуры. Главное в номенклатуре — не собственность, а власть. Но эксплуатация сотен миллионов трудящихся, оказавшихся под властью номенклатуры, — вторая по важности цель этого господствующего класса.
Поставленные, как встарь, в условия внеэкономического принуждения к труду, люди в Советском Союзе работают плохо. Но номенклатура всё же успешно тянет из них прибавочную стоимость, жёстко ограничив их жизненный уровень, выбрасывая ненужных и отработавших своё в нищету.
Советские читатели слышат обычно от номенклатурной пропаганды слово «нищета» только в связи с теми 13% населения США, доход у которых — ниже официальной границы бедности. Как же исчисляется эта граница в США? А вот как: если семья из четырёх человек (муж, жена, двое детей) вынуждена расходовать на нормальное питание более 1/3 своих доходов, она живёт ниже черты бедности. В денежном выражении это в 1988–1989 годах было 12 092 доллара, то есть даже по заведомо нереальному тогда официальному курсу 7267 рублей в год, следовательно, 605,58 рубля в месяц. Это значит, что, например, и муж, и жена получают каждый на руки по 300 рублей в месяц. Уважаемый советский читатель, а Вы с семьёй случайно не хотите жить в условиях такой бедности?
Советские газеты льют слёзы над горькой нищетой безработных на Западе. Да, безработица — зло. Только вот получает средний безработный в ФРГ пособие в 1094 западногерманские марки в месяц на руки. Это на 60% больше зарплаты статистического советского рабочего и служащего. Так кто же из них живёт в нищете?
Статистически всё население СССР живёт ниже американской черты бедности. Но для Вас, советского гражданина, Госкомстат вычислил другую границу бедности: 78 (или 75) рублей на человека в месяц. И ниже вот этой — а не американской — черты бедности живут 15, а возможно, и 20% населения Советского Союза[260]75–78 рублей в месяц на человека — беспросветная бедность!
Разумеется, номенклатура и примыкающая к ней элита живут иначе, намного выше американской границы бедности. Но гордиться таким завоеванием социализма не хочется, потому что благоденствие этих семей идёт за Ваш счёт, так как Ваша доля соответственно уменьшается.
И люди всё яснее это понимают. Вот опубликованное в «Аргументах и фактах» письмо: «Я и моя супруга — врачи. У нас двое детей. Наш заработок 140 + 140 = 280 руб. Прожиточный минимум, по данным прессы в СССР, — 75 рублей на человека. Нужны комментарии?.. По моему мнению, «номенклатура» и лица, пользующиеся привилегиями, ездят на моей машине, живут на моей даче, едят пищу моей семьи. П. Груздев. Москва».[261]
Но всё-таки и это ещё не настоящая нищета. А есть ведь и настоящая — причём не только в Советском Союзе, а всюду, где правит и эксплуатирует людей класс номенклатуры. Вот всего лишь один запомнившийся мне пример.
Было это в декабре в социалистической тогда ещё Варшаве. На Маршалковской — главной улице столицы — у входа в большой магазин стоял на тележке человек. Вернее — обрубок человека: были у него ампутированы и руки, и ноги, а большая бледная голова с оказавшимся крошечным туловищем без плеч выглядела, как оживший восковой бюст. На голове у этого, видимо, солдата минувшей войны косо сидела напяленная кем-то шапка, которую он не мог поправить. Нет, он не просил милостыни, он ещё старался заработать — устало дудел какой-то мотив во вставленную ему в губы свистульку. Мимо проходили, весело глазея сквозь него на витрины, прогуливавшиеся после сытного обеда щеголеватые сотрудники из близлежащего ЦК партии.
Человеку было холодно на декабрьской варшавской улице, устало потупленные глаза слезились от ветра, нос покраснел, а он всё беспомощно дудел — живой укор этой системе.
Вверх
1. «Социалистическая собственность» — коллективная собственность номенклатуры
Номенклатура в полной мере подходит под данное Лениным определение класса. Однако, с точки зрения марксизма, определение господствующего класса содержит одно уточнение: такой класс является собственником средств производства. Право собственности — это неограниченное право владельца распоряжаться объектом собственности по своему усмотрению, включая передачу его другому владельцу или уничтожение. Обладает ли номенклатура как класс собственностью — не на импортные товары, купленные в спецсекции ГУМа, а именно на орудия и средства производства в стране? Здесь мы попадаем в Эльдорадо советской пропаганды. Всякие джиласы, вещает эта пропаганда, всякие прочие шавки из подворотни мирового империализма, пытаясь навести тень на ясный день, твердят о «новом классе», о «новой буржуазии» в СССР. Пусть же они укажут, где в СССР частные владельцы фабрик, заводов и сельскохозяйственных предприятий. Нет таких владельцев! Средства производства в СССР — это социалистическая собственность. И то, что высшей формой её является государственная собственность, предсказано классиками. Маркс и Энгельс писали в «Манифесте Коммунистической партии»: «Пролетариат использует своё политическое господство для того, чтобы… централизовать все орудия производства в руках государства, т. е. пролетариата, организованного как господствующий класс». Так обстоят дела, господа ревизионисты всех мастей! Тщетны ваши потуги выдать белое за чёрное и опорочить реальный социализм! Не только официальные коммунистические пропагандисты прибегают к этому аргументу. Неотразимым кажется он даже тем марксистам за рубежом, которые критически относятся к отнюдь не предусмотренной классиками марксизма иерархической структуре реального социализма. «Ведь нет же в СССР частных владельцев фабрик и заводов!» — твердят они. Итак, выдаётся за марксистское и упорно выдвигается утверждение: раз производительные силы принадлежат в СССР не частным владельцам, а государству, значит, в советском обществе нет эксплуататорского класса. А что, собственно, в этом утверждении марксистского? Ровно ничего. Считали ли Маркс и Энгельс, что о собственности можно говорить лишь тогда, когда владелец официально признан таковым в праве? Нет, они считали как раз обратное: собственность — фактическая, а не юридическая категория; вещи становятся «действительной собственностью только в процессе общения и независимо от права…».[185] Следовательно, тот факт, что собственность не записана прямо за номенклатурой, с марксистской точки зрения ещё ничего не означает. Верно, Маркс пишет о противоречии между общественным характером производства и частным характером присвоения как об основном противоречии капитализма. Но разве под «частным» присвоением Маркс понимает лишь присвоение продуктов труда отдельным капиталистом? Если бы так, то для ликвидации противоречия достаточно было бы заменить разрозненных капиталистов их обществами — например, акционерными, и ни о какой революции не стоило бы и речи вести. Нет, под капиталистической собственностью на орудия и средства производства и на продукт труда Маркс понимает собственность «совокупного капиталиста», то есть всего класса капиталистов в целом.[186] Может, с марксистской точки зрения, капиталистическая собственность принимать форму групповой собственности? Безусловно. Все капиталистические компании, концерны, синдикаты, тресты олицетворяют именно такую форму. Существо производственного отношения не меняется, речь идёт лишь о форме управления собственностью класса капиталистов. Может, с марксистской точки зрения, форма управления капиталистической собственностью быть не просто групповой, а становиться государственной? Безусловно. В экономике многих капиталистических стран имеется значительный государственный сектор, но, по марксистской оценке, наличие такого сектора нисколько не меняет существа отношения собственности в этих странах: факта принадлежности орудий и средств производства классу капиталистов. Почему не меняет? Да потому что, как уже говорилось в главе 1, государство, с точки зрения марксизма, не является надклассовым. Государство — аппарат подавления и управления, принадлежащий определённому — господствующему — классу, ему и только ему. То, что этот класс управляет своей собственностью посредством такого аппарата, абсолютно ничем не нарушает классового характера собственности. Сами же идеологи КПСС охотно и многословно рассуждают о государственно-монополистическом капитализме. Кстати, государственная форма управления имуществом правящего класса существовала и в докапиталистических формациях. Она занимала немалое место в экономике рабовладельческих древневосточных деспотий, в частности Египта; на ней было построено всё хозяйство Спарты. При феодализме многочисленные владения короны представляли собой в разных странах государственно управляемую собственность класса феодалов. Всё сказанное — не откровение, а азбука марксистской экономической теории. Только на недостаточном знании этой теории в несоциалистических странах или на нежелании задуматься над ней в социалистических странах может паразитировать пропаганда КПСС со своим «аргументом» о государственной собственности при социализме. «Аргумент» же о том, что номенклатура не класс, так как номенклатурные посты не передаются прямо по наследству, вызывает просто недоумение. Вот уж именно в «точном марксистском понимании» понятия «класс» не содержится в качестве обязательного условия наследование принадлежности к данному классу. Нет, например, такого наследования у рабочих — так что же, и рабочего класса не существует? Так что не надо принимать всерьёз все эти псевдоаргументы. Ничего марксистского в них нет, и ни в чём они не убеждают. Конечно, в предреволюционной России были — наряду с синдикатами — частные владельцы предприятий: всякие титы титычи и силы силычи, а при социализме только и видишь если не номерной завод, то завод имени Ленина, завод имени Ульянова, завод имени Ильича, завод имени Владимира Ильича. Но ведь переименование фабрики «Сукин и сын» в фабрику имени И. В. Сталина отнюдь не было свидетельством того, что она стала всенародным достоянием. Это было лишь показателем того, что переменились хозяева, а кто новые владельцы, оставалось неизвестным. Однако найти владельцев можно. Государственная форма управления фабрикой и вправду красноречива. То, что новые хозяева управляют своим предприятием не как-либо иначе, а именно через государство — аппарат господствующего класса, позволяет безошибочно идентифицировать счастливых обладателей. Это и есть господствующий класс советского общества — номенклатура, поручивший управление своей собственностью своему аппарату. Таким образом, то, что в СССР заводы и фабрики принадлежат государству, с марксистской точки зрения действительно ведёт к обнаружению их подлинного собственника. Только вот собственником этим оказывается не весь народ и не пролетариат, а номенклатура. Номенклатура — собственник коллективный. В этом нет ровно ничего удивительного. Если форма коллективного владения восторжествовала даже в насквозь индивидуалистическом буржуазном обществе, то номенклатура с её проповедью спайки и коллективизма, естественно, должна была прийти именно к такой форме. Это отнюдь не свидетельство её прогрессивности по сравнению с капиталистами-частновладельцами. Ещё спартиаты были коллективными собственниками илотов, а в седом средневековье церковь в разных странах была коллективной владелицей огромных богатств, угодий и крепостных крестьян. Однако претензий на то, что это преддверие коммунизма, ни жители Спарты, ни средневековые церковники не выдвигали — и правильно делали. Разумеется, есть отличие в характере обладания социалистической и корпоративной собственностью. В социалистической собственности доли не покупаются и не продаются. Они достаются с включением в класс номенклатуры, увеличиваются или уменьшаются в зависимости от положения в иерархической структуре, а изгнание из номенклатуры знаменует собой лишение изгнанного его Доли. Ни в каком случае номенклатурщик не может получить на руки приходящуюся на него долю капитала. Но он регулярно получает поддающуюся в каждом случае довольно точному подсчёту сумму материальных благ, которую можно сопоставить с выплатой дивидендов в капиталистическом мире. В ст. 10 Конституции СССР провозглашается, что социалистическая собственность существует в двух формах: государственной и колхозно-кооперативной. При этом если государственная собственность принадлежит якобы всему народу, то колхозно-кооперативная принадлежит колхозам и кооперативам. Та же статья сообщает, что социалистической собственностью в СССР является также имущество профсоюзных и иных общественных организаций. Вопрос о том, кто в действительности владеет государственной собственностью при реальном социализме, мы уже разобрали. Посмотрим теперь, кто же является обладателем колхозно-кооперативной собственности. Обратим внимание на следующее. Казалось бы, поскольку государственная собственность принадлежит государству, а колхозно-кооперативная ему не принадлежит, коренное различие между этими двумя формами собственности очевидно. Однако обе формы по какой-то причине охватываются общим понятием «социалистическая собственность». Что их объединяет? Ничего членораздельного на эту тему в СССР не произнесено. Между тем наличие общности несомненно: свидетельство этому — лёгкость перехода из одной формы в другую. Были МТС, потом при Хрущёве техника была передана колхозам, то есть средства производства перешли из государственной в колхозно-кооперативную собственность. С другой стороны, при том же Хрущёве ряд колхозов был превращён в совхозы, то есть произошли изменения формы собственности в противоположном направлении. Ни с какими трудностями всё это связано не было и несопоставимо с теми проблемами, которые при капитализме возникают в случае национализации или реприватизации. Словом, общность налицо. Только вот основа этой общности неудобопроизносима в рамках официальной идеологии реального социализма. Начнём с того, что на протяжении ряда лет в СССР усматривались только две формы социалистической собственности на средства производства: государственная и колхозно-кооперативная. Только потом спохватились: газета «Правда» — орган ЦК КПСС. Партия — это не государство; значит, «Правда» — колхозно-кооперативная собственность? Об этом сначала не подумали, громогласно провозгласив теорию о двух формах социалистической собственности; было до предела ясно, что «Правда» принадлежит правящему классу точно так же, как орган Верховного Совета СССР «Известия», орган профсоюзов «Труд», числившаяся за Союзом писателей СССР «Литературная газета» и «Журнал Московской Патриархии». Тут сообразили, что вообще всё имущество профсоюзов, так называемых творческих союзов, общества «Знание» и добровольных спортивных обществ, церквей и религиозных организаций и многое другое формально не могут быть включены ни в одну из обеих провозглашённых форм социалистической собственности. Но спохватились с запозданием, когда тезис о двух формах уже превратился в такую же азбучную истину, как «диктатура пролетариата» или «общенародное государство». Менять заученную всеми цифру «два» было невозможно, Пришлось принять соломоново решение: форм две, но есть и третья. Эта новооткрытая форма социалистической собственности — «собственность общественных организаций» — упоминается даже в Конституции торопливой скороговоркой: не оттого, что в ней самой есть что-то порочащее социалистический строй, а именно потому, что её слишком поздно изобрели. За этим анекдотическим запозданием кроется то, что вся теория о формах социалистической собственности надуманна от начала и до конца. Была бы под этой теорией какая-либо реальность, можно не сомневаться, что забывчивость не была бы проявлена. Действительность такова, что не только государственная, но и две другие формы социалистической собственности принадлежат единому хозяину: классу номенклатуры. В самом деле: отношение именно номенклатуры к средствам производства полностью соответствует понятию владения. Только номенклатура может по своей воле уничтожать средства производства. Именно по её решениям во время войны была взорвана плотина ДнепроГЭС — легендарного Днепростроя 30-х годов, были взорваны промышленные предприятия при отступлении советских войск — в ряде случаев вопреки отчаянным протестам обрекавшихся таким образом на безработицу и голод рабочих, мнимых хозяев социалистического производства. Номенклатуре довольно открыто принадлежит пресловутая «собственность общественных организаций». Что это за организации? Во-первых, партийные органы, то есть части номенклатуры. Во-вторых, организации, управляемые парторганами, в ряде случаев непосредственно, в некоторых случаях — через государственные ведомства (например, церковь — через Совет по делам религий). А как обстоит дело с колхозно-кооперативной деятельностью? Ведь у неё, казалось бы, есть владелец: члены данного колхоза. Только действительно ли это владелец? Принадлежит ли колхоз колхозникам? Приложим определение собственности к данному отношению и убедимся, является ли оно отношением собственности. Могут колхозники даже единогласным решением ликвидировать свой колхоз, продать или уничтожить колхозное имущество, средства производства и созданные ими продукты? Нет, не могут. Даже предложение подобного рода являлось бы в СССР наказуемым деянием. Колхозники строго регламентированы в праве пользования якобы своей собственностью. Даже если они будут голодать, забить колхозный скот они не могут. Вся земля передана колхозу государством в бесплатное и бессрочное пользование, но произвести внутри этого массива прирезку земли в пользу приусадебных участков колхозное собрание не может. Так какая же это собственность? Впрочем, даже не предаваясь теоретическим изысканиям, советский гражданин на практике исходит из того, что колхоз, конечно же, колхозникам не принадлежит. Регулярно отправляемые осенью на спасение гибнущего колхозного урожая горожане отлично сознают, что едут они работать не на членов данного колхоза, а вместе с ними — на подлинного хозяина. Ибо всем ясно, что колхозное имущество — не бесхозное, кому-то оно принадлежит. Но ни государство, ни «общественные организации» своим его не признают. Кто же владелец? Представителя этого владельца укажет каждый, кто бывал в советской деревне: райком партии. Уполномоченный райкома в колхозе — председатель. «Выбирает» председателя общее собрание колхозников, а направляет его в колхоз райком. Председатели колхозов — номенклатура райкомов партии. Вот райком действительно может распоряжаться колхозно-кооперативной собственностью, в противоположность самим кооператорам-колхозникам. Во время войны по решениям райкомов уничтожался или угонялся колхозный скот и сжигались колхозные амбары перед наступавшими немцами. По решениям райкомов перекраивали, укрупняли и разукрупняли колхозы. Однако и райком — не владелец, а лишь полномочный представитель владельца колхозно-кооперативной собственности, и действует он под контролем обкома партии. Весьма характерно, что Хрущёв, разделив обкомы на промышленные и сельскохозяйственные, несколько приоткрыл, таким образом, подлинные отношения собственности в советском обществе. И у государственной промышленности, и у колхозного сельскохозяйственного производства собственник один — класс номенклатуры. Так что не надо поддаваться иллюзии, будто есть у колхозно-кооперативной собственности некий реальный владелец, отличный от обладателя государственной собственности и собственности общественных организаций. Колхозно-кооперативная собственность тоже принадлежит номенклатуре. Социалистическая собственность — это собственность класса номенклатуры. Это и есть то общее, что объединяет государственную, колхозно-кооперативную собственность и собственность общественных организаций и позволяет лёгкие переходы из одной формы в другую, простые, как перекладывание из кармана в карман в одном пиджаке. Сами же эти так называемые «формы социалистической собственности» — всего лишь формы управления ею со стороны класса-владельца. Зачем нужны эти формы? Поскольку владелец один, не проще ли было ему установить единую форму управления своей собственностью? Такой вопрос только внешне логичен. Он игнорирует путь возникновения социалистической собственности. Социалистическая собственность возникла в результате экспроприации «новым классом» всех, кого можно было экспроприировать. В результате вся собственность ликвидированных после революции классов — дворян и буржуазии — была объявлена государственной. По тактическим соображениям помещичья земля была сначала — в соответствии с эсеровской программой — передана в пользование крестьянам. Проведённая в 1929–1932 гг. сплошная коллективизация была не чем иным, как экспроприацией номенклатурой крестьян. Но крестьянство невозможно было ликвидировать. Поэтому экспроприации была придана такая форма, как будто никакого перехода собственности от одного класса (крестьянства) к другому классу (номенклатуре) вообще не произошло, а просто крестьяне стали вдруг кооператорами. Так сложились «две формы социалистической собственности». Хотя, выражая настроения номенклатуры, Сталин, а затем Хрущёв и поговаривали о том, что пора «поднять кооперативно-колхозную собственность до уровня общенародной», острой необходимости в таком акте не было, так что это до сих пор не сделано. С собственностью общественных организаций дело обстоит иначе. Мы видели, что эту форму вообще придумали с запозданием. Неожиданный политический смысл она стала приобретать в связи с попыткой Хрущёва вдохнуть жизнь в лозунг построения коммунизма. Было объявлено, что государство при коммунизме всё-таки отомрёт, а вот партия останется и функции государственных органов перейдут к общественным организациям. В этих условиях собственность общественных организаций стала приобретать черты той формы управления собственностью, к которой номенклатуре предстояло бы перейти, если бы действительно пришлось объявить, что государство отмерло и партийные органы стали осуществлять власть непосредственно и через псевдообщественные организации. Падение Хрущёва положило конец разговорам о таком развитии, и собственность общественных организаций так и не успели объявить прогрессивной формой социалистической собственности — ростком коммунизма. Итак, оказалось, что ликвидация частной собственности и превращение её в социалистическую — это всего лишь перевод всего имущества в стране в собственность господствующего класса — номенклатуры. Исключение делается только для чётко очерченного разрешаемого максимума личной собственности граждан. Как и подобает господствующему классу, номенклатура обладает собственностью на средства производства в обществе. Вверх2. Первоначальное ограбление
Как получилось, что профессиональные революционеры вдруг стали собственниками? Возникла ли экономическая система реального социализма этаким неудержимым потоком объективно назревших перемен или иначе? Приход её, с точки зрения Маркса, назрел до предела, и старая, насквозь прогнившая система частной собственности должна была рухнуть под бурным напором рвущихся наружу прогрессивных сил. Вот какими бьющими, как набат, словами описывал Маркс проводимый им скачок: «Монополия капитала становится оковами того способа производства, который вырос при ней и под ней. Централизация средств производства и обобществление труда достигают такого пункта, когда они становятся несовместимыми с их капиталистической оболочкой. Она взрывается. Бьёт час капиталистической частной собственности. Экспроприаторов экспроприируют».[187] Экспроприация прежних собственников действительно произошла. Но почему-то выглядела она не как прорыв назревшей исторической необходимости, а как торопливый разбойный набег. Посмотрим, как проходила после Октября 1917 года национализация. Пользоваться мы намеренно будем не красочными описаниями потерпевших, а советским изданием — «Экономической историей СССР».[188] 20 ноября 1917 года Государственный банк в Петрограде был внезапно занят вооружённым отрядом красных солдат и матросов. Возглавил отряд не какой-либо лихой командир, а замнаркома финансов. У кого отвоёвывал находившийся уже две недели у власти замнаркома Государственный банк нашей страны? Если не считать невнятных слов о саботаже, ответа на этот вопрос в советской литературе не даётся. Да его и трудно дать: речь-то шла не о капиталистической частной, а о советской государственной собственности, и кого в данном случае замнаркома экспроприировал, он сам бы не смог сказать. Драматическая вооружённая акция объяснима только с точки зрения психологии рождавшегося класса номенклатуры: надёжно распоряжаешься только там, где установил военную оккупацию. Эта идея не покидает номенклатуру и в наши дни. Следующая неделя ушла на подготовку новой операции. Не кто-нибудь, сам Ленин был назначен руководителем «Специальной Правительственной Комиссии по овладению банками». Орган с таким своеобразным названием был создан не главарями мафии или треста организованной преступности, а Временным правительством страны (оно тогда ещё так называлось), только что проведшим выборы в Учредительное собрание. Выборы, как скоро выяснилось, были для ленинцев только маскировкой, у власти они собирались оставаться не временно, а до скончания мира, соответственно и была произведена подготовленная акция по овладению частными банками. В гангстерском стиле — ночью (в ночь на 27 ноября 1917 года) все эти банки были по приказу Ленина заняты вооружёнными отрядами. А на следующий день опубликован декрет: банковское дело в стране объявлялось государственной монополией, и все частные банки, как было деликатно сказано, «сливались» с Госбанком. После этой грандиозной экспроприации денежных средств перед ленинским правительством встал вопрос: как быть с ценными бумагами, находившимися у населения? Поступили просто: в январе 1918 года аннулировали все акции, а в феврале — все государственные займы и царского, и Временного правительства. Так рождавшаяся номенклатура поспешила наложить свою уже тяжелевшую ручонку на сбережения граждан. Был, впрочем, сделан демократический жест в сторону мелких держателей займов: все, кто имел облигации на сумму не свыше 10 000 рублей, получали — нет, конечно, не деньги, а на ту же сумму облигации «займа РСФСР». Скромный дар, так как последовавшая катастрофическая инфляция привела к полному обесценению облигаций. Таким радикальным приёмом ликвидировав внутреннюю задолженность государства, Советское правительство разделалось по той же схеме и с задолженностью внешней. Оно просто отказалось выплачивать по российским займам за границей, мотивируя это гордыми принципиальными соображениями: займы-де были взяты царским режимом и вдобавок для империалистических целей. Скоро выяснилось, что дело не в принципах, а в деньгах: на Генуэзской конференции 1922 года Советское правительство согласилось признать царские займы, но при условии, что ему будет выплачена Западом ещё большая сумма под видом возмещения ущерба, причинённого России интервенцией. Поскольку предоставлять Советскому государству замаскированную таким образом помощь Запад не собирался, дело ограничивалось экспроприацией иностранных держателей русских займов. А как было произведено огосударствление промышленности? Все государственные предприятия перешли в руки Советского государства автоматически, так что проблему составляла лишь национализация частных предприятий. И тут вначале был использован жупел саботажа. Под предлогом опасности саботажа уже в ноябре — декабре 1917 года ленинское правительство конфисковало ряд крупных частных предприятий (Путиловский, Невский, Сестрорецкий заводы, группу заводов Донбасса и Урала). В январе 1918 года был издан декрет о национализации торгового флота. Попытки владельцев продать свои предприятия иностранцам были пресечены в корне: всякая продажа предприятий была запрещена. Теперь можно было наносить завершающий удар. 28 июня 1918 года вышел ленинский декрет о безвозмездном переходе всей крупной промышленности и частных железных дорог в руки Советского государства. Операция эта была проведена почти столь же стремительно, как овладение банками и сбережениями населения, и была завершена к октябрю 1918 года. И всё же у частных владельцев остались ещё мелкие и часть средних предприятий. Терпеть такое было невозможно. Декретом от 20 ноября 1920 года Советское государство отобрало у владельцев все предприятия с числом более десяти, а там, где имелся механизированный двигатель, более пяти работников. Не национализированными остались фактически лишь кустарные мастерские. Может быть, быстрый темп национализации и свидетельствовал о прорыве распиравшей общество исторической необходимости?
3. Номенклатура присваивает прибавочную стоимость
По оценке Энгельса, Маркс совершил два великих открытия: разработал материалистическое понимание истории и создал теорию прибавочной стоимости.[190] Так высоко — наравне с историческим материализмом! — поставил Энгельс учение о прибавочной стоимости. Ленин назвал это учение «краеугольным камнем экономической теории Маркса». Энгельс и Ленин правы. Именно учение о прибавочной стоимости является идеологической взрывчаткой в анализе Марксом капиталистического способа производства. Что же касается трудовой теории стоимости в целом, то она принадлежит не Марксу, а Адаму Смиту и Дэвиду Рикардо. Марксом она была лишь использована для вящей научности в качестве некоего общего обоснования учения о прибавочной стоимости. Но как раз научность Марксовой идеи от этого пострадала. Трудовая теория стоимости подвергается теперь на Западе серьёзной критике. В самом деле: определяется ли стоимость товара только количеством затраченного на его производство общественно-необходимого рабочего времени, как утверждает эта теория? Вряд ли. Одна и та же шуба будет иметь совершенно различную стоимость в холодной Сибири и в жаркой Африке, хотя количество вложенного в неё общественно необходимого рабочего времени не изменяется от её транспортировки. Стоимость зависит не только от овеществлённого в товаре труда, но, видимо, в ещё большей степени от спроса на товар в каждый данный момент. Это отлично поняли не стремящиеся в теоретические высоты буржуазные торговцы и устраивают знакомые западному читателю летние и зимние распродажи. Маркс же, привязав своё открытие к трудовой теории стоимости, вдобавок интерпретировал его в духе этой теории, объявив, что прибавочная стоимость создаётся только живым трудом. По мере прогресса научно-технической революции ошибочность этого утверждения становится всё более наглядной. Ведь по Марксу выходит, что чем меньше машин на предприятии, тем больше прибавочной стоимости получает его владелец — капиталист, при полной же автоматизации предприятия он вообще её не получит. Если бы так было в действительности, то при капитализме применялся бы только ручной труд — чего, как известно, нет. Однако было бы неверно делать из этих очевидных несообразностей вывод, что прибавочной стоимости вообще не существует. Просто создаётся она как людьми, так и машинами в процессе любого материального производства, если ценность продукта превышает производственные издержки. Прибавочная стоимость определяется так: это стоимость, создаваемая непосредственным производителем сверх стоимости его рабочей силы и безвозмездно присваиваемая владельцем средств производства. Иными словами, это разница между ценностью продукта, созданного в процессе материального производства, и производственными издержками на его создание, включая расход сырья, амортизацию оборудования, затраты на рабочую силу и прочее. Как видим, никакой связи с трудовой теорией стоимости здесь нет: все компоненты прибавочной стоимости реально существуют, независимо от содержания понятия «стоимость». Не зависят эти компоненты и от способа производства. В любом обществе — рабовладельческом, феодальном, капиталистическом — в процессе производства расходуется сырьё, амортизируются орудия труда и затрачиваются средства на содержание рабочей силы. При этом создаваемый продукт превосходит по своей ценности все производственные издержки, то есть содержит прибавочную стоимость. Не будем пытаться давать здесь ответ на выходящий за рамки книги вопрос: откуда возникает разница между издержками производства и стоимостью продукта. Ограничимся констатацией, что разница эта, несомненно, содержащая в качестве составного элемента и затраченное рабочее время, в конечном счёте прямо пропорциональна потребности (то есть спросу) на продукт. Жизнеспособно только рентабельное производство; убыточные отрасли могут существовать лишь до тех пор, пока их дефицит возмещается за счёт прибавочной стоимости, создаваемой в прибыльных отраслях. В целом производство в каждом данном обществе непременно рентабельно, то есть в каждом обществе создаётся прибавочная стоимость. Маркс и Энгельс не прочь были внушить своим читателям, будто прибавочная стоимость является категорией, присущей только капиталистическому обществу. Так, Энгельс писал: «Было доказано, что присвоение неоплаченного труда есть основная форма капиталистического способа производства и осуществляемой им эксплуатации рабочих…».[191] В действительности доказано было другое. Способный экономист, Маркс отлично сознавал, что прибавочная стоимость создаётся при всех способах производства. Не формулируя прямо этого положения, Маркс в написанной в 1865 году работе «Заработная плата, цена и прибыль» доказал, что в извлечении прибавочной стоимости нет принципиальной разницы между капитализмом, феодализмом и рабовладельческим обществом.[192] Позднее, в I томе «Капитала», Маркс коротко, но чётко оговаривает: «Капитал не изобрёл прибавочного труда. Всюду, где часть общества обладает монополией на средства производства, работник, свободный или несвободный, должен присоединять к рабочему времени, необходимому для содержания его самого, излишнее рабочее время, чтобы произвести жизненные средства для собственника средств производства».[193] Итак, необходимо твёрдо себе уяснить: 1. Прибавочный продукт (прибавочная стоимость) — не выдумка Маркса, а необходимый элемент рентабельного материального производства. 2. Прибавочная стоимость не является категорией только капитализма, а возникает в любом способе производства в условиях общественного разделения труда. Да иначе и быть не может. В самом деле: что означало бы отсутствие прибавочного продукта при любой форме производства, вышедшей за рамки робинзоновского натурального хозяйства, обслуживающего исключительно собственное потребление? Оно означало бы, что непосредственный производитель материальных благ будет потреблять в полном объёме произведённый им продукт или его материальный эквивалент. Но тогда существовать сможет только он, а не общество: ведь в обществе по необходимости есть много людей, которые непосредственно своими руками материальных благ не производят, но их потребляют. Прибавочная стоимость создаётся в любом обществе, без этого общество просто не может существовать. Значит, — создаётся прибавочная стоимость и при социализме? Да, разумеется, и при социализме. С различными оговорками писал об этом и Маркс в «Капитале».«Устранение капиталистической формы производства позволит ограничить рабочий день необходимым трудом, — объявляет он в I томе «Капитала» и тут же оговаривается: — Однако необходимый труд, при прочих равных условиях, должен всё же расширить свои рамки. С одной стороны, потому, что условия жизни рабочего должны стать богаче, его жизненные потребности должны возрасти. С другой стороны, пришлось бы причислить к необходимому труду часть теперешнего прибавочного труда, именно тот труд, который требуется для образования общественного фонда резервов и общественного фонда накопления».[194]Видимо, у Маркса и Энгельса возникало не высказанное ими прямо опасение, что и при социализме производство прибавочной стоимости может создать соблазн злоупотреблений. Поэтому в III томе «Капитала» особо подчёркивается: прибавочный труд и прибавочный продукт Должны при социализме использоваться только, «с одной стороны, для образования страхового и резервного Фонда, с другой стороны, для непрерывного расширения воспроизводства в степени, определяемой общественной потребностью…».[195] Если даже проповедники идеального социализма Маркс и Энгельс признавали, что прибавочный труд непосредственных производителей будет необходим и в этом светлом будущем, то архитекторы реального социализма Ленин и Сталин при всём желании не могли замолчать производство прибавочной стоимости в созданной ими системе. Однако признали они этот факт очень нехотя. Ленин по свойственной ему манере сразу поставил вопрос полемически: «При социализме «прибавочный продукт идёт не классу собственников, а всем трудящимся и только им».[196] Сталин на протяжении многих лет твердил, что всё в СССР принадлежит трудящимся, о прибавочном же продукте предпочитал помалкивать. Лишь после долгих колебаний в 1943 году он объявил советским экономистам, что в советском обществе трудящиеся создают прибавочный продукт. Так в фантастическую науку политэкономии социализма чуть было не включили, пожалуй, единственное в ней правдивое утверждение. Но не включили. Номенклатуре очень не хочется обнаруживать у себя заклеймённую марксистским учением категорию прибавочной стоимости — синоним эксплуатации трудящихся. Поэтому после смерти Сталина Марксов «необходимый труд» переименовали применительно к социалистическому обществу в «работу на себя», а «прибавочный труд» (создающий прибавочную стоимость) — в «работу на общество». Но незатейливый словесный маскарад не меняет сути дела. Остаётся факт: трудящиеся при реальном социализме производят прибавочную стоимость. Итак, реальный социализм не отличается в этом отношении от всех других обществ: его экономика также основана на прибавочном труде непосредственных производителей. Кто же получает создаваемый при реальном социализме прибавочный продукт? «Государство, — торопливо подскажет нам советская пропаганда. — Общенародное социалистическое государство, кто же ещё? А это государство самих трудящихся. Значит, ни о какой эксплуатации и разговора быть не может». Не может? А вот Энгельс был другого мнения. В конце своей жизни, в 1891 году, он писал Максу Оппенхейму: «Ведь в том-то и беда, что, пока у власти остаются имущие классы, любое огосударствление будет не уничтожением эксплуатации, а только изменением её формы».[197] Номенклатура же, которой принадлежит вся советская экономика, — весьма и весьма имущий класс, и стоит он, несомненно, у руля Советского государства. Однако верно: получает — или лучше сказать, изымает — у непосредственного производителя прибавочный продукт социалистическое государство и никто другой. Роль государства в организации труда ясно сформулировал Ленин в своей лекции «О государстве»: «Принуждать одну преобладающую часть общества к систематической работе на другую нельзя без постоянного аппарата принуждения».[198] Эту функцию социалистическое государство исправно исполняет. Только, как мы уже видели, государство это не общенародное, а принадлежит господствующему при реальном социализме классу номенклатуры, является его аппаратом — в том числе аппаратом для извлечения прибавочной стоимости. И конечный получатель прибавочной стоимости — сам класс номенклатуры. Он, а не какой-либо другой класс советского общества присваивает прибавочную стоимость — подобно тому, как присваивали её класс рабовладельцев, класс феодалов, как присваивает её класс капиталистов. «Да почему же номенклатура? — заволнуется научный коммунист. — Ну, верно, по Марксу, сами рабочие и крестьяне, производящие прибавочный продукт, получают не его, а необходимый продукт. Ну, правильно, товарищи из номенклатуры лично не стоят у станка, и оплачиваются они, как положено по их ответственному труду, причём действительно за счёт прибавочного продукта. Но не только же они! Вся советская интеллигенция, все служащие, Вооружённые Силы не стоят у станка и тоже живут за счёт прибавочного продукта. За этот же счёт производятся капиталовложения, осуществляется развитие науки, техники и культуры, советские люди завоёвывают космос. А вас послушать, так выходит, что номенклатурные товарищи, как, извините, саранча, сжирают весь прибавочный продукт — результат работы на общество». Нет, мы этого не сказали. Не надо подменять один вопрос другим: вопрос, какой класс получает при реальном социализме в своё полное распоряжение прибавочную стоимость, вопросом, на что он её расходует. Вторым вопросом мы ещё займёмся. Займёмся и тем, как живут номенклатурщики. Но, несомненно, они, кстати, подобно рабовладельцам, феодалам и капиталистам, проедают не всю получаемую прибавочную стоимость. Однако получает её класс номенклатуры всю безраздельно. Это гарантируется тем, что при реальном социализме вся прибавочная стоимость поступает государству, а оно целиком принадлежит классу номенклатуры. Получив же полностью всю прибавочную стоимость, номенклатура исключительно по собственному усмотрению распределяет: что истратить на свои прихоти, а что — на оплату служащих и интеллигенции; что — на мирный космос, а что — на ядерные ракеты; что — на учебники для детишек, а что — на слежку за их родителями. Получатель и бесконтрольный обладатель прибавочной стоимости при реальном социализме — класс номенклатуры и только он один. Мы говорили пока о прибавочной стоимости, а научный марксист уже заикнулся об эксплуатации. Это он неспроста: в марксистской теории изъятие прибавочной стоимости у непосредственного производителя и есть эксплуатация. При этом марксизм не различает, для какой цели используется изъятая прибавочная стоимость: на прихоти капиталиста или на развёртывание производства. Так пусть уж не обессудят научные коммунисты за то, что мы последуем их примеру. Изъятие прибавочной стоимости у производителей — эксплуатация, а изымающий — эксплуататор. Изымает прибавочный продукт в условиях реального социализма номенклатура. Значит, при реальном социализме класс номенклатуры и является эксплуататором трудящихся. Номенклатура — эксплуататорский класс советского общества. От этой истины никуда нельзя уйти, её нельзя скрыть никакой пропагандистской болтовнёй. Отсюда следует: эксплуататором является не только весь класс номенклатуры в целом, но и каждый его член в отдельности. Известно бесконечно повторяющееся советской пропагандой утверждение, что в Советском Союзе ликвидирована эксплуатация человека человеком. Ещё Ленин подчеркнул этот тезис в своём с подкупающей объективностью сформулированном высказывании о социализме как первой фазе коммунизма: «Справедливости и равенства /…/ первая фаза коммунизма дать ещё не может: различия в богатстве останутся и различия несправедливые, но невозможна будет эксплуатация человека человеком, ибо нельзя захватить средства производства, фабрики, машины, землю и прочее в частную собственность».[199] Как видим, вопрос об эксплуатации человека человеком пускается здесь в ход как козырная карта, чтобы покрыть несправедливость общества реального социализма: да, несправедливость есть, есть богатые и бедные, но вот ни один человек другого человека уже не эксплуатирует. Верно ли это? Конечно, поскольку народное хозяйство СССР является коллективной собственностью класса номенклатуры, а не индивидуальной собственностью его членов, эксплуатация трудящихся в СССР имеет форму эксплуатации не человека человеком, а человека номенклатурным государством. Но номенклатурщики не смогут скрыть: каждый из них получает лично свою долю изымаемой прибавочной стоимости. Вслед за коллективным изъятием прибавочной стоимости происходит её индивидуальное присвоение. Откуда иначе берётся высокая зарплата номенклатурщика, на какие деньги построены и содержатся предоставляемые ему дача и квартира, на какие средства приобретены его путёвки в цековский санаторий и служебная автомашина, из какого рога изобилия льётся его кремлёвский паёк? Так как прибавочная стоимость поступает сначала в общий котёл номенклатурного государства и черпается потом оттуда, невозможно установить, каких именно трудящихся эксплуатирует какой номенклатурщик. Но невозможность назвать их поимённо нисколько не меняет того факта, что номенклатурщик их эксплуатирует, присваивая производимую ими прибавочную стоимость. Он эксплуатирует их точно так же, как рабовладелец — рабов или как феодал — крепостных. Разница состоит в форме эксплуатации, а не в её факте. В обществе реального социализма есть эксплуатация человека человеком. Она есть, и люди начинают это понимать. Недаром в Советском Союзе так популярен анекдот, поставленный в качестве эпиграфа к этой главе. Анекдот анекдотом, но, может быть, есть у советской политэкономии социализма какие-либо аргументы, опровергающие этот тезис? Есть аргументы. Прямо процитируем их из теоретической книги советского автора, посвящённой проблеме собственности при социализме и коммунизме.
«Государственная собственность в социалистических странах означает, что средства производства находятся в руках всего народа. Разве можно говорить о том, что в этих условиях государственной собственностью владеет и распоряжается какой-то новый класс собственников? Нет, нельзя. Трудящиеся в социалистическом обществе являются совладельцами всех средств производства, не продают и не могут продавать свою рабочую силу, так как это означало бы продавать её самим себе. В этих условиях было бы абсурдно говорить об отношениях эксплуатации.Видите, как убедительно: при социализме эксплуатации нет, потому что при социализме эксплуатации быть не может. Думаете, сам автор цитаты не сознаёт пустоту своей аргументации? Сознаёт, но ведь сказать больше нечего. И правда — нечего: если применить к реальному социализму категории Марксовой политэкономии, то найти аргументы против эксплуататорского характера этого общества невозможно. При реальном социализме есть прибавочная, стоимость. При реальном социализме есть эксплуатация человека человеком. Это основа основ экономической системы реального социализма. Система эта сколочена именно так, чтобы в её рамках класс номенклатуры мог с наибольшим успехом осуществлять эксплуатацию трудящихся. Вверх
Эксплуатация человека человеком существует лишь тогда, когда одна часть общества, имея в своих руках средства производства, присваивает труд другой части общества, которая лишена этих средств производства и в силу этого вынуждена работать на собственников средств производства. Но такого положения нет и не может быть в социалистическом обществе».[200]
4. Основной экономический закон реального социализма
Самым фантастическим утверждением в официальной «Политэкономии социализма» может по праву считаться сформулированный Сталиным «основной экономический закон социализма». Он состоит якобы в «обеспечении максимального удовлетворения постоянно растущих материальных и культурных потребностей всего общества путём непрерывного роста и усовершенствования социалистического производства на базе высшей техники».[201] Тут не подойдёт снисходительная оценка: «Если и неверно, то хорошо придумано». И придумано-то плохо! Несмотря на старательное ограничение номенклатурой контактов между странами, от людей не удалось скрыть: именно там, где победил реальный социализм, удовлетворение потребностей населения зримо падает. И чем радикальнее победа, тем глубже падение. Что-что, но уж никак не удовлетворение потребностей членов общества является основой экономики реального социализма. Что же в таком случае? Попробуем оттолкнуться от основного экономического закона современного капитализма. Он формулируется в сталинской политэкономии как «обеспечение максимальной капиталистической прибыли путём эксплуатации, разорения и обнищания большинства населения данной страны, путём закабаления и систематического ограбления народов других стран, особенно отсталых стран, наконец, путём войн и милитаризации народного хозяйства, используемых для обеспечения наивысших прибылей».[202] Дело западного читателя определить, в какой мере подходят эти суровые слова к положению в его стране: происходит ли обнищание большинства населения в ФРГ, закабаляет ли Австрия народы других стран, и ведёт ли Швейцария войны для обеспечения наивысших прибылей. Определение вызывает ассоциации не с современными капиталистическими, а с государствами реального социализма. Может быть, получение максимальной прибыли является главной задачей класса номенклатуры? Нет, не является: в противном случае результат хозяйственной политики был бы иным. Не подлежащее сомнению крайнее пристрастие капиталистов к прибыли ведёт к тому, что они в изобилии производят потребительские товары не потому, что заботятся о населении, а потому, что прибыль они могут получить, только продав свои товары. Это и заставляет капиталистов живо интересоваться запросами потребителей. В результате при развитом капитализме возникает то, что принято именовать «обществом потребления»: рынок перенасыщается потребительскими товарами, и проблемой капиталистической экономики становятся кризисы перепроизводства. Ничего даже отдалённо похожего на всё это при реальном социализме нет. Значит, в условиях реального социализма не действует основной экономический закон современного капиталистического общества — погоня за максимальной прибылью. Больше того. Производство при реальном социализме весьма наглядно отличается от капиталистического, в частности тем, что спокойно допускает не только нерентабельность, но и прямую убыточность цехов, предприятий и даже целых отраслей — явление, невозможное при капитализме. В каких случаях так бывает? Иными словами: что важнее в экономической деятельности класса номенклатуры, чем максимальная прибыль? Бывает так в тех случаях, когда это нужно для укрепления мощи режима номенклатуры. В жертву этому хладнокровно приносится рентабельность производства. Здесь мы, очевидно, и подходим к подлинному основному экономическому закону реального социализма. В самом деле: какова главная экономическая цель номенклатуры? Джилас утверждает, будто новый класс — фанатик индустриализации и, нужно это ему или нет, всеми средствами её осуществляет. Мнению о мистическом преклонении нового класса перед индустриальным производством вторят Куронь и Модзелевский, приписывая «центральной политической бюрократии» цель производства ради производства.[203] Всё это неубедительно. Ведь номенклатура отнюдь не рвётся производить товары народного потребления или строить без разбора промышленные предприятия. Номенклатурщики — фанатики власти, а не индустриализации и даже не прибыли. Поэтому и в экономике свою главную задачу они видят во всемерном упрочении и расширении своей власти. Соответственно они стремятся производить то, что нужно для этой цели. Производство вооружений, военной и полицейской техники, строительство правительственных и военных объектов — всё это не случайно, а вполне закономерно поднято при реальном социализме на особую высоту и резко отделено от остального производства, рассматриваемого как второстепенное. Существование военно-промышленного комплекса в странах реального социализма и особенно в СССР намного ощутимее, чем на Западе, где оно, с точки зрения советского человека, находится в зачаточной стадии. Как можно сформулировать основной экономический закон реального социализма? Сделаем это с оговоркой. Уверенность Сталина в том, что у каждой формации есть свой основной экономический закон, порождена типичным для Сталина и его последователей иерархическим мышлением: раз есть формация, значит, среди её закономерностей должен быть главный закон, задающий тон всем остальным. Подобное мышление имеет мало общего с наукой. Но сформулировать цель, которую преследует господствующий класс данной формации в своей экономической политике, — вполне научная задача, и с иерархическим мышлением номенклатурной бюрократии она не связана. В этом смысле основной экономический закон реального социализма состоит в стремлении господствующего класса номенклатуры обеспечить экономическими средствами максимальное укрепление и расширение своей власти. Не некий неразборчивый фанатизм и уж, конечно, не благородное стремление удовлетворить потребности трудящихся, а это, и только это, составляет цель и основу всей экономической деятельности класса номенклатуры. У населения же Советского Союза цель совсем другая — простая и понятная: производство для потребления, причём не для потребления класса номенклатуры, а для потребления самих трудящихся. Люди хотят изобилия товаров для всех, а не для закрытых распределителей и для начальства; они хотят жилищ, а не казарм и не госдач; автомашин для рядового человека, а не танков и «чаек»; масла, а не пушек. Люди действительно хотели бы, чтобы процесс производства служил удовлетворению их потребностей. Эту-то цель рядовых тружеников и выдал Сталин за «основной экономический закон социализма». Но в действительности между такой целью и экономической целью номенклатуры — основным экономическим законом реального социализма — непримиримое противоречие. Оно ярко отражает антагонизм общества реального социализма. Хорошо сказал о таком противоречии сам Сталин. В одном из своих последних произведений «Об ошибках т. Ярошенко Л. Д.» Сталин писал: «Тов. Ярошенко забывает, что люди производят не для производства, а для удовлетворения своих потребностей. Он забывает, что производство, оторванное от удовлетворения потребностей общества, хиреет и гибнет»[204]. Верно. Так оно и поступает. Вверх5. Плановость экономики и сверхмонополия
Мои первые школьные годы совпали с годами первого советского пятилетнего плана. Мы изучали его по книжке Ильина «Рассказ о великом плане». Автор начинал с описания анархии капиталистического производства. Некий предприниматель в США вдруг приходит к выводу, что большим спросом будут пользоваться мужские шляпы, и начинает в безудержном темпе их производить. Его примеру следуют другие капиталисты. Все капиталы вложены в шляпное производство, шляпы переполняют полки магазинов, заваливают витрины и склады. Но столько шляп не нужно, они не находят сбыта — и вот разоряются фирмы, лопаются банки, безработные изнывают на бирже труда, свирепствует экономический кризис. Тем временем некий другой капиталист приходит к мысли развернуть производство зажигалок. Все капиталы тотчас вкладываются в зажигалочный бизнес — и опять переполняются полки, а затем лопаются банки. Иное дело — при плановом хозяйстве: всё заранее мудро рассчитано, и товаров производится ровно столько, сколько нужно для удовлетворения неуклонно растущих потребностей советских людей. Книжка Ильина нам нравилась: она была отпечатана на хорошей бумаге, какой мы больше нигде не видели, и в ней были фотографии добротных шляп и изящных зажигалок, которых плановая экономика СССР не изготовляла. Значительно позднее, в Вене, я впервые в жизни разговорился с западным предпринимателем — рядовым швейцарским фабрикантом. Он поднял меня на смех за почерпнутую у Ильина информацию и разъяснил, что каждый капиталист очень тщательно планирует своё производство, хотя бы уже потому, что деньги в него вкладывает свои, а не казённые — в противоположность составителям «великого плана». Между тем даваемый в Советском Союзе теоретический анализ плановости народного хозяйства всё ещё находится на уровне аргументации Ильина. Она обогащена, собственно, только одним — сталинским — тезисом: плановость хозяйства является закономерностью социалистической экономики. С этим тезисом нельзя не согласиться. Действительно, план развития народного хозяйства — не случайная, а Закономерная черта реального социализма. Только закономерность эта не таит в себе ничего мистического, а объясняется просто. Вся экономика Советского Союза представляет собой, подобно фабрике моего венского собеседника, одно предприятие и принадлежит одному владельцу — классу номенклатуры. Этот класс полностью распоряжается своим предприятием, а точнее — гигантским синдикатом, каким является советская экономика. Того читателя, который шокирован капиталистическим термином в применении к социалистическому хозяйству можно легко успокоить: термин принадлежит Ленину. В книге «Государство и революция» он писал о пути к созданию экономики социализма: «…экспроприацию капиталистов, превращение всех граждан в работников и служащих одного крупного «синдиката», именно: всего государства, и полное подчинение всей работы всего этого синдиката государству…».[205] Шокируем ещё раз читателя и охарактеризуем этот синдикат как сверхмонополию. Читателя же опять успокоим цитатой — на этот раз, правда, не из Ленина, а из коллективного труда советских авторов, выпущенного в Москве издательством Академии наук СССР. «Как бы ни крупны были капиталистические монополии, как бы ни сильна была концентрация собственности в руках государственно-монополистического капитализма (в отдельных странах до 40%), социализм достигает общей национальной концентрации всех основных средств производства, самой высокой концентрации собственности». Итак, сверхмонополия. Сказано в коллективном труде и о государстве: «В этих условиях государство выступает как экономический орган. С одной стороны, как организатор производства, с другой — как регулятор общественных отношений между классами. И вместе с тем оно выступает как политический орган…». Номенклатурное государство выступает как руководитель экономики, как менеджер сверхмонополии. Владелец же его — класс номенклатуры. Через своё государство он должен, естественно, спланировать работу своей сверхмонополии, как делает это на своём скромном уровне и швейцарский фабрикант. Следовательно, удивляться приходится не тому, что в советской экономике есть план (его просто не может не быть), а тому, что он, не в пример швейцарскому плану, видимо, всегда составляется неудачно, ибо никогда не выполняется в том виде, в каком он был первоначально принят. Удивляться приходится и тому, что план при реальном социализме не выполняет на деле функцию обеспечения нужных пропорций производства так, как твердит «Политэкономия социализма» и как полагают некоторые люди на Западе. Показатель того, что никто об этих пропорциях всерьёз не думает, — всемерное поощрение ничем не ограничиваемого перевыполнения плана. Какая-либо отрасль, завод или цех могут произвести сколько угодно лишних, с точки зрения плана, деталей или единиц продукции — за это будут только хвалить. Почему? Потому что стремление заставить трудящихся производить за ту же заработную плату возможно больше полностью доминирует в экономическом мышлении класса номенклатуры, хотя изготовление продукции, в ряде случаев не находящей применения, бывает убыточно и фактически уменьшает размер получаемой прибыли. Номенклатура сама поощряет внесение диспропорции в своё якобы именно для соблюдения оптимальной пропорции планируемое хозяйство. Класс номенклатуры безраздельно владеет экономикой СССР как единым гигантским синдикатом — вот подлинный главный фактор в организации экономики Советского Союза. Он-то и проявляется для внешнего мира в форме плановости хозяйства. Неудивительно, что номенклатура с презрительным фырканием встречает сообщения о робких попытках западных стран тоже ввести элементы плана в свою экономику. Действительно, имеющее силу закона планирование экономики возможно только после превращения всего народного хозяйства страны в единый синдикат, принадлежащий господствующему классу. Пока этого нет, любой план будет лишь рекомендацией, вроде консультации со стороны конъюнктурных институтов. Реальный социализм сделал полезное дело, подавив идею введения плана в экономику. Это значительный его вклад в развитие мирового хозяйства. Только не следует смешивать с этой положительной стороной вопрос о фактических результатах номенклатурно-концернового планирования. С лёгкой руки Маркса принято клеймить как анархический и стихийный регулирующий механизм рынка. В такой оценке есть правда, но далеко не вся правда. Да, капиталистический рынок анархичен в том смысле, что нет над ним некоего командующего руководства. Да, он стихиен в том смысле, что каждое его движение возникает не как результат осмысления всей ситуации на рынке и логический вывод из неё. Но в обоих этих пунктах отразилась не слабость, а сила рыночного механизма. Помните детскую сказочку о тысяченожке, которая не смогла сойти с места, как только попыталась осознанно передвигать каждую ногу? Сказочка умная, и основоположникам марксизма следовало бы над ней задуматься. Впрочем, что говорить о гадкой тысяченожке! В нашем с вами организме, читатель, миллионы клеток, и каждая из них функционирует. Представьте себе, что вы взяли бы на себя — неизвестно зачем — задачу сознательно направлять деятельность каждой из них. Действовать они все в таком случае явно не смогли бы, а вы давно уже сидели бы в сумасшедшем доме, завязанный в смирительную рубашку. Формируя в процессе эволюции от одноклеточных к высокоразвитым существам нервную систему, природа оградила сознание защитными механизмами, освобождающими его от работы, которая может быть произведена без его участия. То же можно сказать об обществе и общественном сознании. И только воспринятыми Марксом веяниями рационализма XVII века можно объяснить, что поклонник Дарвина об этом не подумал. Рынок является защитным автоматически регулирующимся механизмом общества в экономической сфере. Он неизмеримо более эластичен, подвижен, способен к быстрой реакции, чем приказы даже самой дельной бюрократии, не говоря уж об отобранной по политическим признакам. Когда же вдобавок эти приказы даются на ряд лет вперёд, окаменевая в форме очередного пятилетнего плана-закона, всякая эластичность экономического реагирования полностью исключается. Можно сколько угодно раздувать планирующие органы и плодить плановые показатели — результат даже в отдалённой степени не заменит саморегулирующего механизма рынка. Значит, рынок идеален? Нет. Хотя его саморегулирование экономически эффективно, оно в ряде случаев оказывается несоциальным и негуманным. Такие элементы попросту не заложены в рыночный механизм. Поэтому возникают кризисы перепроизводства, безработица, банкротства. Механизм рынка даёт много, но нельзя требовать от него всего на свете. Возьмём для сравнения простой пример. В нашем организме чрезвычайно важен защитный механизм сна. Однако бывает, что он приводит к гибели человека — если, например, тот заснёт за рулём машины: механизм засыпания к такому случаю не приспособлен. Правильно ли было бы в качестве вывода изобрести средство от сна, в результате чего мы могли бы водить автомобиль в любое время дня и ночи, но, разумеется, стали бы идиотами? Очевидно, нет: просто надо или не ездить ночью, или предварительно выспаться. Иными словами, надо учитывать действие защитного механизма, не бросать ему вызов и таким образом не попадать под его удар. Мы уже сказали, что идея плана в экономике полезна. Полезно внести в стихию рынка элемент осознанности ситуации и перспектив его развития. Полезно создавать не начальствующие, а хорошо информированные консультативные органы. Полезен составленный экспертами план-рекомендация. Составленный же номенклатурными бюрократами план-закон, сопровождаемый разрушением умного механизма рынка, — экономическая бессмыслица. Она, разумеется, не прекращает процесса производства (это означало бы ликвидацию человеческого общества), но жестоко мстит за своё торжество, за подавление рынка сверхмонополий. Только вот месть эта ударяет не по номенклатуре, а по её подданным. Вверх6. Тенденция к сдерживанию развития производительных сил
В книге «Империализм, как высшая стадия капитализма» Ленин пишет: «Как мы видели, самая глубокая экономическая основа империализма есть монополия. Это — монополия капиталистическая, т. е. выросшая из капитализма и находящаяся в общей обстановке капитализма, товарного производства, конкуренции, в постоянном и безысходном противоречии с этой общей обстановкой. Но тем не менее, как и всякая монополия, она порождает неизбежно стремление к застою и загниванию. Поскольку устанавливаются, хотя бы на время, монопольные цены, постольку исчезают до известной степени побудительные причины к техническому, а следовательно, и ко всякому другому прогрессу, движению вперёд; постольку является далее экономическая возможность искусственно задерживать технический прогресс». И далее Ленин продолжает: «Конечно, монополия при капитализме никогда не может полностью и на очень долгое время устранить конкуренции с всемирного рынка (в этом, между прочим, одна из причин вздорности теории ультраимпериализма). Конечно, возможность понизить издержки производства и повысить прибыль посредством введения технических улучшений действует в пользу изменений. Но тенденция к застою и загниванию, свойственная монополии, продолжает в свою очередь действовать, и в отдельных отраслях промышленности, в отдельных странах, на известные промежутки времени она берёт верх».[206] Это сказано о монополии в условиях капитализма, но относится, как подчёркивает Ленин, к любой монополии. При капитализме, отмечает Ленин, монополия находится в постоянном и неразрешимом противоречии со всей капиталистической средой — с господством рыночных отношений и конкуренции. В этих условиях монополии действительно не могут развиваться до логического конца, до того, что Каутский называл «сверхимпериализмом» («Ultra-Imperialismus»). Соответственно крупные западные концерны, которые в марксистской пропаганде именуются монополиями, в действительности именно в экономическом смысле слова ими не являются: ни один из них не сумел полностью монополизировать производство и рынок в своей отрасли. Однако в такой мере, в какой на основе соглашений между концернами им удаётся устанавливать монопольно высокие цены на свой продукт и подавлять конкуренцию, названная Лениным тенденция возникает, как он правильно указывает, на некоторое время и в некоторых странах. Ленин приводит даже пример: «В Америке некий Оуэнс изобрёл бутылочную машину производящую революцию в выделке бутылок. Немецкий картель бутылочных фабрикантов скупает патенты Оуэнса и кладёт их под сукно, задерживает их применение».[207] Разумеется, было бы неверно думать, что бутылки и поныне производятся по старинке: рыночные отношения и погоня за максимальной прибылью допустить такого не могли. Но это — при капитализме, сама среда которого враждебна монополии и её ограничивает. А как при реальном социализме, где капиталистическая среда выжжена калёным железом и в экономике установлена ничем не ограниченная сверхмонополия господствующего класса номенклатуры? Представьте себе, читатель, что вы — рабочий. В нудных речах, статьях, радиопередачах и лозунгах вам монотонно стараются внушить, что вы должны «воспитывать в себе чувство хозяина» и работать, не переводя дыхания, чтобы богатело родное Советское государство. Но вы-то живёте не первый год в Советском Союзе и уже с детства поняли, что хозяин — не вы и что автор призывов в свои слова не верит, а пишет халтуру за гонорар и в надежде сделать карьеру. У него есть свои интересы, а у вас — свои. Какие же? Вы их видите в том, чтобы, делая вид, будто вы рвётесь потрудиться для Советского государства, на деле ухитриться работать поменьше, а получить побольше. Конечно, ваше желание работать поменьше ограничено заданной вам нормой. Но что произойдёт, если вы её не выполните? Ничего ужасного: работяги везде нужны, так что вас с завода не выгонят. А выгонят — вы сразу же наймётесь на соседний. Знает это и начальство и не станет вам повышать норму сверх приемлемых для вас пределов. Теперь представьте себе, читатель, что вы — начальник цеха, главный инженер или директор на том же предприятии. Какие у вас интересы? Ясно, на партийных собраниях вы распинаетесь в том, что болеете за дело предприятия. Но сами-то вы убеждены: ваши интересы — в том, чтобы получить премию за перевыполнение плана, чтобы были вы на хорошем счету и смогли бы продвинуться. Конечно, рабочих вам не жалко, и вы готовы были бы драть с них три шкуры. Но вы знаете, как они рассуждают, и поняли, что нажимом вызовете лишь текучесть рабсилы на предприятии и трудовые споры; в результате высшее начальство будет вами же недовольно. Как быть? Очень просто. Дело в том, что от руководителей предприятия фактически требуется не максимум прибыли, подсчитать который крайне трудно, а легко проверяемое выполнение плана. Уже за небольшое его перевыполнение вы получите все возможные для вас премии и поощрения. Между тем внезапное значительное перевыполнение принесёт вам только неприятности: недоброжелательство коллег-директоров и подозрение начальства, что вы до сих пор бездельничали и скрывали резервы повышения продукции. План вам будет увеличен, и всё это будет только мешать вашей карьере. Поэтому вам надо добиться для своего предприятия наиболее легко выполнимого, то есть минимального плана. Всеми правдами и неправдами вы будете убеждать главк и министерство в том, что предприятие достигло пределов своих возможностей. План же составляете вы сами, так как ни главк, ни тем более министерство, не говоря уже о Госплане, не знают реального положения на вашем заводе, а потому могут лишь с важным видом штамповать поданный вами проект плана. Чтобы они его безропотно проштамповали, надо составить план по простой формуле: записанная в отчёте о выполнении предыдущего плана цифра произведённой продукции плюс небольшой процент прироста. При этом надо утверждать, что выполнение такого плана потребует полного напряжения сил и мобилизации всех резервов. Послушают вас в главке и министерстве? Да, послушают. Представьте себя, читатель, начальником главка или министром. Расходятся ваши интересы с интересами директора предприятия? Нисколько. Вы тоже хотите удержаться в своём начальственном кресле, а вдобавок получить орден и рассматриваться в ЦК партии как перспективный руководитель промышленности. Конечно, и вас не интересуют все эти рабочие, да и начальники цехов, которых вы видите почтительно глазеющими при ваших редких инспекционных поездках на предприятия. Ради своей карьеры вы готовы бы их всех согнуть в бараний рог. Только для карьеры-то нужно другое. Да, для острастки других вы примерно накажете какого-нибудь обнаглевшего начальника цеха или не пользующегося поддержкой в обкоме директора — чтобы высшее руководство видело, что вы требовательны. Но особенно важно, чтобы оно видело другое: предприятия главка или министерства регулярно выполняют план, являются передовиками производства, получают переходящие красные знамёна. Поэтому вы не станете навязывать им трудновыполнимый план, а с суровым видом подпишете те проекты, которые они вам представят. Не станете вы и дотошно копаться в их отчёте о выполнении плана: вам нужно только, чтобы он был составлен грамотно и к нему не могла придраться никакая проверочная комиссия. Конечно, на партактивах и совещаниях вы будете грохотать о необходимости напрячь все силы и изыскать скрытые резервы. А в действительности в ваших интересах — благополучная отчётность о выполнении и перевыполнении планов всеми предприятиями главка и министерства, а на новый период — легковыполнимый, то есть опять-таки минимальный план. Он будет направлен министерством в Госплан СССР. И вот вы, читатель, — один из руководителей Госплана, а то и сам его председатель, заместитель главы Советского правительства. К вам поступают надлежащим образом оформленные, подписанные министрами объёмистые секретные папки с планами. Вы знаете, что ни один министр не подписал планов по своему министерству без согласия соответствующего отдела ЦК партии. Проверяли в отделе весь этот поток цифр или просто министр на охоте за пузатой бутылкой импортного коньяка «Наполеон» договорился с заведующим отделом, вас не интересует: заведующий отделом ЦК принял на себя ответственность, вам он не подчинён, он вхож в Секретариат ЦК, из-за каких-то дурацких цифр вызывать неудовольствие этого влиятельного человека вы не собираетесь. К тому же ваш аппарат докладывает, что цифры в порядке — есть небольшой рост по сравнению с прошлым планом. И вы, напыжившись, подпишете объёмистый том плана, заполненный морем цифр, которые ни один человек на свете и, конечно, никакой член Политбюро уже не сможет обозреть. Подписывая, вы знаете, что это не конец. Скоро начнут поступать первые ходатайства о внесении поправок в план, и продолжаться так будет до последнего квартала его выполнения. Усмотрите ли вы свою задачу в том, чтобы непреклонно требовать осуществления каждой строки плана и предавать любого нарушителя заслуженной каре? Нет. Судьба этих нарушителей вам, конечно, безразлична, хоть бы их на костре сжигали. Но интересы ваши требуют другого. Ведь если будет много невыполнений плана, пятно ляжет на вас: вы не досмотрели, вы утвердили оказавшийся нереальным план. Конечно, чтобы показать свою твёрдость и партийную непримиримость к недостаткам, вы отдадите на растерзание нескольких нарушителей планов. Но в огромном большинстве случаев вы терпеливо будете вносить поправки в план на протяжении всего периода его действия, и все они будут направлены на снижение показателей. Только наивный посторонний верит грозным словам, что план — это закон, обязательный для выполнения. Хозяйственник в СССР знает: плановые показатели многократно пересматриваются и сокращаются, так что в итоге выполнением плана считается достижение значительно меньших результатов, чем было подписано в первоначально утверждённом тексте. Наконец, читатель, представьте себе, что вы — член Политбюро и даже сам Генеральный секретарь ЦК. Стукнете вы холёным кулаком по своему полированному столу, зычно крикнете на номенклатурном жаргоне: «Мы это дело поломаем!» — и действительно постараетесь в корне изменить план? Не сделаете вы этого! Хоть все рабочие, начальники цехов, директора заводов, руководители главков и члены Госплана кажутся с вашей высоты копошащимися муравьями и их вам, разумеется, не жалко, но ведь и у вас есть собственные интересы, в основе своей совпадающие с классовыми интересами номенклатуры. Они состоят в следующем: конечно, желательно получить побольше прибыли от работы этих муравьёв, но самое главное — не допустить ничего, что могло бы хоть в какой-то мере быть опасным для святая святых — неограниченной власти вашей лично и номенклатуры в целом. Всё прочее отступает перед этим абсолютно. Разумеется, можно распорядиться выгонять с заводов не выполняющих нормы и на другую работу этих негодяев не принимать, да и норму поднять повыше. Только что делать с безработными? Пойти по ревизионистскому пути Югославии и разрешить им ехать на работу за границу? Они насмотрятся, как там живут, и вернутся антисоветчиками, опасным элементом. Просто оставить их нищенствовать в стране? Тоже опасный для властей элемент. Всех в лагеря? Времена не те. Так неужели платить им, как на Западе, пособия по безработице? Бессмысленно. Они, работая, получают зарплату, на которую с трудом могут прожить, значит, меньше платить нельзя. Но если пособие будет равно зарплате, тогда они все захотят стать безработными. Выходит, что ввести пособие по безработице — это значит существенно повысить зарплату работающим. Где же тогда выгода? К тому же бездельники начнут по-настоящему ценить повышенную зарплату, только если смогут покупать на неё потребительские товары, тоже как на Западе. Выходит, что надо будет перестраивать всю структуру производства и уже не на словах, а на деле отказываться от примата тяжёлой индустрии. Это что же, оборонную промышленность — силу нашу! — свёртывать, а производство подштанников развёртывать? Да ни Маленков, ни Хрущёв до такого не успели договориться, как их выкинули; думать нечего о подобном порочном курсе, если хочешь остаться у руководства. Вот и окажется, читатель, что альтернативы у вас как у Генерального секретаря ЦК не будет: ваши интересы продиктуют, что всё надо оставить так, как есть. Требовать, взывать, давать нагоняи, провозглашать лозунги и даже некую мертворождённую экономическую реформу — но на деле ничего не изменять. Круг замкнулся. Бюрократический план в условиях сверхмонополии, установленной в экономике реального социализма, породил неизбежное явление: возникло силовое поле, идущее снизу до самого верха, от разнорабочего до Генсека ЦК, поле, которое упорно действует в сторону минимализации как самого плана, так и его перевыполнения. Это поле возникает не на основе сговора: напротив, каждому из них судьба другого абсолютно безразлична, и все твердят о своём стремлении взять максимальный план, максимально его перевыполнить и дать стране как можно больше продукции. Но всё это пустые слова. Силовое же поле возникает на самой прочной основе — на общей заинтересованности. Поскольку такое силовое поле с абсолютным автоматизмом возникает на каждом советском предприятии, в каждом колхозе и совхозе, сила его неодолима. Создавали, укрупняли и разукрупняли министерства, их сменяли совнархозы и госкомитеты, затем снова воссоздались министерства, была рабоче-крестьянская инспекция, был госконтроль, стал народный контроль — но никакие реорганизации и, конечно, никакая пропаганда не могли сломить силовые линии поля, изменить не предусмотренную Марксом собственную динамику экономической системы реального социализма. Маркс её не предвидел, а вот Ленин подметил, так как к его времени уже появились крупные концерны. При этом Ленин справедливо подчеркнул, что речь идёт о тенденции к стагнации, а не о собственно стагнации. Значит, стагнации в точном понимании слова нет, рост производства продолжается, но объём его меньше, чем позволяют наличные возможности. Возникновение факторов, тормозящих рост производства, и проявляется как тенденция к стагнации. При реальном социализме она явно сильнее, чем при капитализме даже в условиях существования крупных концернов. Дело в том, что ликвидирована противодействующая такой тенденции рыночно-конкурентная среда. Экономическая же система реального социализма выработала у участников процесса производства полную незаинтересованность в объективных результатах их труда на всех этажах социальной лестницы. Оставаясь в рамках марксистской терминологии, тенденцию к стагнации точнее будет назвать тенденцией к сдерживанию развития производительных сил. Порождает её собственная динамика монополии в производстве, в условиях реального социализма приводящая к возникновению противоречий между интересами производства и интересами производителей. Под трескотню казённых фраз о том, что реальный социализм открывает безграничный простор для развития производства, разворачивается процесс, охарактеризованный Марксом: производственные отношения превращаются в оковы для развития производительных сил. Своё очень наглядное, концентрированное выражение находит этот процесс в проблеме «внедрения». Под этим термином подразумевается внедрение новых научных достижений и открытий в производстве. Это явление того же порядка, что и ленинский пример с производством бутылок, с той разницей, что при реальном социализме проблема стоит особенно остро. О «внедрении» нередко упоминает советская печать, в Академии наук СССР и других научных учреждениях она вообще не сходит с повестки дня, и для её решения создан Государственный комитет по науке и технике, возглавляемый заместителем премьер-министра. Но всё же масштаб этой больной для реального социализма проблемы приуменьшен. Ибо масштаб не бюрократический, а исторический: речь идёт о важнейшем с точки зрения исторического материализма процессе — о развитии производительных сил общества. Оно ведь происходит не только и не столько путём количественного накапливания средств производства, сколько путём их качественного развития. Здесь явно находится одно из слабых мест экономики реального социализма. Разве не странно, что огромная страна с народом, отнюдь не бедным научными и техническими талантами, несмотря на небывалую концентрацию внимания его диктаторского руководства на развитии индустрии, десятилетиями вынуждена лишь копировать западные технические образцы, а когда дело срочное, то и выкрадывать их (например, секрет изготовления атомной бомбы или самолёта «Конкорд»)? Разве не удивительно, что даже в том уникальном случае, когда благодаря дальновидности советских учёных и просчётам Пентагона Советский Союз в конце 50-х годов вырвался было вперёд в создании ракет, американская техника без особой натуги обогнала его и в военных ракетах, и в космических экспериментах, хоть и бросило советское руководство все силы и средства на этот участок? На Западе мало кто отдал себе отчёт в том, что в немалой степени именно болезненность проблемы «внедрения» вызвала в 1957 году нападки хрущёвского руководства на роман Владимира Дудинцева «Не хлебом единым». С точки зрения западного читателя, сюжет романа анекдотичен: директор завода — номенклатурщик Дроздов пускается во всевозможные интриги, чтобы не допустить внедрения машины, которая повысила бы производительность его завода. Но при реальном социализме такой конфликт — не парадокс, а естественное явление и в соцстранах он никого не удивит. Мы ведь уже видели: от директора требуется только выполнение и небольшое — точно на премию — перевыполнение плана. В этих условиях внедрение новой машины означает для него хлопоты, срыв графика, угрозу для выполнения плана и для премий, а также перспективу повышения плана со ссылкой на полученную новую технику. Разве не ясно, что разумный директор старательно маневрирует с целью подольше не внедрить новое техническое достижение? Нисколько не заинтересованы в новой машине и рабочие: ведь после её установки им повысят не зарплату, а норму, причём постараются сжульничать и норму завысить, к машине же ещё надо будет приноравливаться. Бюрократическое планирование экономики в самой своей основе враждебно техническому прогрессу. Отсюда и все результаты. Что говорить о сложных машинах на производстве! Даже в канцелярской технике отставание Советского Союза настолько велико, что весьма скромный западный институт, не говоря уж о банках и концернах, технически значительно лучше оборудован, чем аппарат ЦК КПСС. Подход — не на словах, а на деле — к техническому прогрессу при капитализме и при реальном социализме противоположен: если сделано изобретение, то при капитализме возникает проблема промышленного шпионажа, а при реальном социализме — проблема внедрения. Кроме неё, есть ряд других проявлений тенденции к сдерживанию развития производительных сил. Таково, например, низкое качество продукции социалистических предприятий. На Западе распространена легенда, будто советские товары хоть и неказисты на вид, но отличаются прочностью и добротным качеством. Советские люди знают: качество советской продукции вполне соответствует её внешнему виду. Дело в том, что планирование при реальном социализме производится количественное — будь то в единицах продукции или в деньгах; в этих категориях план должен быть выполнен или перевыполнен. Качеству продукции отводится явно второстепенная роль; установлены государственные стандарты (ГОСТы), и предполагается, что выпускаемая продукция им соответствует. Но проверяется это весьма поверхностно. Проверкой занимается отдел технического контроля (ОТК) выпускающего продукцию предприятия. Контролёры ОТК — люди зависимые; самое большее — они могут подставить ножку какому-нибудь нелюбимому бригадиру или начальнику цеха, но никогда не рискнут они поставить под вопрос необходимое для премирования перевыполнение плана предприятия. Это настолько хорошо известно номенклатуре, что нашло даже своеобразное организационное признание с её стороны: в тех случаях, где она кровно заинтересована в качестве продукции, а именно — в военной промышленности, продукцию принимают представители Министерства обороны СССР, не зависящие от руководителей военных предприятий и даже от Министерства оборонной промышленности. Строжайшему контролю специалистов подвергается качество спецтехники, изготовляемой для КГБ. Горбачёв ввёл госприёмку и на обычных предприятиях. А результат? Много продукции было забраковано, планы оказались невыполненными, рабочие были недовольны. Вот и всё. Потому что никакая госприёмка не в состоянии компенсировать органические пороки системы. Низкое качество продукции — это форма облегчения работы по выполнению плана. Она молчаливо допускается номенклатурой. Качество продукции — важная грань производства. По этой грани сдерживание развития производства происходит, пожалуй, ещё заметнее, чем по количественной: количество производимой продукции возрастает, а вот качество в ряде случаев снижается. Менее бросающаяся в глаза, но хорошо знакомая советскому потребителю форма проявления тенденции к сдерживанию развития производительных сил при реальном социализме такова: если план составлен не в штуках, а в денежном выражении, то предприятие старается выпускать более дорогие виды продукции. Так можно произвести меньше, а план всё-таки перевыполнить. Когда в советском магазине вы видите какой-либо по обыкновению неприглядный, аляповатый товар, продающийся за непомерную цену и, естественно, никем не покупаемый, вы можете безошибочно сказать: директор предприятия ухитрился выполнить план описанным способом. Находит ли товар сбыт — директора не касается. Тенденция к сдерживанию развития производительных сил при реальном социализме не ускользнула, конечно, от взгляда номенклатуры. Но класс номенклатуры не хочет признавать эту выявившуюся закономерность и на всех уровнях маскирует её действие. Ещё Сталин в одном из своих выступлений с двусмысленной насмешкой заметил, что факты — упрямая вещь, но, правда, говорят, что тем хуже для фактов. Такая идея прочно укоренилась в советской отчётности о выполнении планов. На низших этажах номенклатурной иерархии это именуется «приписками». «Приписки» — прямое мошенничество: просто в отчёт о выполнении плана вносятся заведомо ложные цифры якобы произведённой продукции. Метод основан на ясном понимании бюрократически бумажного характера номенклатурного планирования и отчётности: из кабинетов Госплана и министерства спущена составленная без знания реальности бумажная разнарядка, и в ответ подаётся наверх не соответствующий реальности бумажный отчёт. «Приписчиков» иногда разоблачают. Однако бросается в глаза, что практика «приписок» бывает у виновных обычно многолетней. Значит, этот жульнический метод вполне применим в условиях планового хозяйства. Конечно, жулики бывают всюду, и с плановостью хозяйства это не связано. Но именно плановость как закономерность экономики реального социализма привела к тому, что жульничают и занимаются «приписками» не мелкие проходимцы, а даже сами столпы советского общества. К числу таких столпов принадлежал, например, первый секретарь Рязанского обкома КПСС А. Н. Ларионов. Он громогласно принял обязательство, что его область за 1959 год сдаст государству на 280% больше мяса, чем в 1958-м. На декабрьском (1959 года) Пленуме ЦК партии Ларионов гордо доложил о выполнении обязательства, и Хрущёв его хвалил. А на следующий год выяснилось, что все рапорты Ларионова были обманом: мясо он приказал купить в продмагазинах своей и соседних областей и «сдал государству». А вот столп повыше: первый секретарь ЦК КП Таджикистана Т. У. Ульджабаев. Этот глава таджикской номенклатуры сообщал на протяжении ряда лет, что его республика даёт высший в мире урожай хлопка. Немало громких слов было в этой связи сказано и написано — кстати, и за границей — о том, что вот-де могучая сила социализма позволила некогда отсталому Таджикистану обогнать всех на свете. А в апреле 1961 года состоялся — но уже с гораздо меньшей оглаской — Пленум ЦК КП Таджикистана, на котором было сообщено, что план по сбору хлопка давно уже в республике не выполняется, а давались фальшивые сведения. Масштаб обмана был таков, что термин «приписка» уже был неприменим. Это хрущёвские времена. А как потом? В 70-х годах после долгих колебаний Политбюро ЦК КПСС решилось, наконец, раскрыть грузинскую панаму, сущность которой была в общем уже давно всем ясна. Началась она ещё несколько десятилетий назад, при Сталине. Видимо, он считал полезным иметь в своём государстве преданную ему провинцию, куда, кстати, обычно ездил на отдых, а Берия набрал оттуда немало сотрудников в органы госбезопасности. Всякий, кто бывал в Грузии, видел эти непривычно большие приусадебные участки грузинских колхозников, толпу расфранчённых фланирующих грузин на улицах Тбилиси, удивлялся непомерным для советского гражданина суммам денег, которые люди довольно легко там тратили. Все знали, что там можно купить и место в вузе, и должность, и диплом об окончании вуза, и даже грамоту о присвоении звания Героя Советского Союза. Продолжалось это и после Сталина, культ которого там был официально сохранён. Немало грузин рассматривали свою республику как некую особую территорию, и нередко приезжий, недоумевавший по поводу непривычных порядков, слышал: «Не нравится Грузия? Поезжай в Советский Союз!». Если не говорить о коррупции и о сталинском культе, была в такой жизни Грузии положительная сторона. Что плохого в том, что людям немножко лучше жилось? Это объяснялось, в переводе на язык марксистской политэкономии, тем, что в Грузии была несколько снижена норма эксплуатации. Но планы-то составлялись в соответствии с общесоюзной нормой. Между тем первый секретарь ЦК КП Грузии, кандидат в члены Политбюро ЦК КПСС Мжаванадзе гордо докладывал об их перевыполнении. Все эти рапорты были дутыми. Неразрывно связанное с закономерностью бюрократического планирования очковтирательство достигло здесь, казалось бы, своего апогея: оно шагнуло в Политбюро ЦК КПСС, то есть на самую вершину класса номенклатуры. Мжаванадзе прогнали, но метод «приписок» и дутых рапортов о перевыполнении планов остался на номенклатурном Олимпе. Дело в том, что появился он там задолго до Мжаванадзе. Только если республиканские царьки со своими фальшивыми цифрами обманывали руководство в Москве, то само это руководство, не имея над собой уже никаких начальников, пыталось ввести в заблуждение весь мир своей фальсифицированной статистикой. Вопрос о советских статистических фальсификациях подробно разобран в западной литературе, останавливаться на нём нет нужды. Американский экономист Наум Ясный проанализировал много опубликованных в СССР статистических данных и разоблачил ряд довольно грубых фальсификаций. Вот всего два примера — оба из сообщения ЦСУ СССР «Об итогах выполнения народнохозяйственного плана на 1948 год». В этом сообщении было объявлено, что колхозная торговля в 1948 году на 22% превзошла уровень предвоенного, 1940 года. Однако, как выяснилось после XX съезда КПСС, ЦСУ предварительно без всяких оснований «пересчитало» данные 1940 года, снизив их с опубликованной в своё время цифры 41,2 миллиарда до 29,1 миллиарда рублей. Только в результате такого маневра сравнение получилось в пользу 1948 года (35,5 миллиарда рублей в ценах 1940 года). В том же сообщении ЦСУ было сказано, что реальная заработная плата советских трудящихся в 1948 году возросла по сравнению с 1947 годом, то есть за год, больше чем вдвое! Наум Ясный подсчитал, что она в действительности не только не возросла, но даже сократилась в связи с денежной реформой 15 декабря 1947 года.[208] 1948 год — это сталинское время. Но фальсификация статистики продолжалась и при Хрущёве; он сам критиковал её на январском (1961 года) Пленуме ЦК КПСС.[209] Продолжается она и теперь, об этом немало пишут в советской печати. Ещё раз: «приписки» — не мелкое жульничество. Они — прямое и неизбежное следствие плановости экономики реального социализма в тех условиях, когда хозяева социалистического общества не хотят признавать сопряжённую с этой плановостью тенденцию к сдерживанию развития производительных сил. Но так как факты — упрямая вещь, приходится их фальсифицировать, сочиняя итоги выполнения планов. На более низких уровнях, где фальсификация нужна лишь для карьеры местного номенклатурщика, высшее руководство класса за эти фантазии наказывает. Но оно же само постоянно прибегает к такому методу, чтобы замаскировать действия не признаваемой им закономерности. Осталась она непризнанной и в период горбачёвской «перестройки». Хоть много суровых слов было сказано об «административно-командной системе» в экономике страны, но при составлении 13-го пятилетнего плана всё базировалось по-прежнему на бюрократическом планировании, а не на функционировании свободного рынка. Хоть мотивировалось всё, как обычно, необходимостью предварительно подготовить почву для развёртывания перестройки, дело было в другом: номенклатура не хочет отказываться от государственного управления «социалистической» собственностью. И не потому, что она не сознаёт колоссального ущерба от такого управления для хозяйства страны, — сознаёт. Но превращение «социалистической» собственности номенклатуры в подлинную собственность страны означало бы экспроприацию номенклатуры. Поэтому она не хочет рыночного хозяйства: пусть лучше нищает страна, чем потеряет своё номенклатура! Вверх7. Хронический кризис недопроизводства и примат тяжёлой индустрии
Маркс во II томе «Капитала» предрекал для периода социализма и коммунизма «постоянное относительное перепроизводство».[210] Реальный социализм не оправдал этого пророчества. Перепроизводство — характерная черта отнюдь не социалистической, а свободной рыночной экономики. Больше того: эта экономика отличается столь высокой производительностью, что периодически сотрясается кризисами перепроизводства. Как мы уже упоминали, именно так действует защитный механизм рынка. Перепроизводство не абсолютное, а относительное: оно превышает не потребности всей массы потребителей, а платёжеспособный спрос; поэтому к таким кризисам рыночный механизм ведёт не сам по себе, а в сочетании с высоким уровнем цен. Коммунистическая пропаганда всегда с гордостью подчёркивает, что экономика социалистических стран не знает кризисов. Правильно: периодических кризисов перепроизводства при реальном социализме не бывает. Для его экономики характерен постоянный кризис недопроизводства. Он именно постоянный, а не периодический. Кризисная трясучка не отпускает экономику реального социализма ни на минуту. Кризис недопроизводства стал повседневностью экономической жизни соцстран. Советский гражданин уже привык: все товары в принципе дефицитны. Иногда повезёт — зайдёшь в магазин, а товар, как принято говорить, «выбросят»; поэтому и принято носить с собой всегда сетку с полным трепетной надежды названием «авоська». Но не только индивидуальный потребитель старается запастись, если натолкнулся на товар; так действуют и руководители предприятий, создавая у себя запасы сырья и оборудования, за что их с деланной наивностью критикует советская печать. Порождённый тенденцией к сдерживанию развития производительных сил, постоянный кризис недопроизводства при реальном социализме определяет весь стиль экономики и быта людей в Советском Союзе. «Однако, — скажет скептический читатель, — что-то не бросается в глаза недопроизводство танков в СССР». Да, такого недопроизводства нет. Но было бы неверно на этом основании полагать, что закономерная при реальном социализме тенденция к сдерживанию развития производительных сил действует избирательно. Работники военных отраслей советской промышленности жалуются в основе своей на те же трудности и проблемы, которые так одолевают мирные отрасли. Да иначе и быть не может: в танковой промышленности точно так же составляется план и так же директора предприятий при молчаливой поддержке вышестоящих ведомств стараются этот план занизить, чтобы его легко перевыполнить и получить премии и ордена; точно так же никто не хочет пускаться в эксперименты, и все предпочитают работать в рамках устоявшейся рутины; точно так же всем важны не результаты работы как таковой, а зачисление в передовики производства, связанное с повышениями и награждениями. Как же тут не действовать тенденции к сдерживанию развития производительных сил? Впрочем, мир видел проявление этой тенденции в самом центре советского военного производства — в изготовлении ракетной техники. Все были свидетелями того, как уверенно США догнали и обогнали Советский Союз в космосе — хотя, конечно, НАСА не располагает практически безграничными ресурсами, которые выделены для советского ракетостроения. У номенклатуры как господствующего класса есть одна главная классовая потребность: упрочение и распространение своей власти. Эта потребность удовлетворяется созданием новейших видов вооружения и оснащения для армии и органов госбезопасности; развитием тяжёлой промышленности и техники как базы военного потенциала государства; созданием стратегически нужной инфраструктуры; строительством и укреплением военных баз; обеспечением непроницаемости границ; деятельностью машины пропаганды и аппарата разведки, шпионской и подрывной работы за границей; финансированием компартий в капиталистических странах и просоветских режимов в третьем мире. В сфере материального производства эти классовые нужды номенклатуры удовлетворяются тяжёлой промышленностью. Здесь создаётся военная мощь номенклатуры и оснащение её полицейско-шпионского аппарата. Поэтому — и только поэтому — класс номенклатуры всюду выступает как приверженец индустриализации. Ни с каким мистическим индустриальным фанатизмом это явление ничего общего не имеет. В этой связи интересно отметить, что Ленин не выдвигал лозунга индустриализации, хотя сталинская историография приписала ему это задним числом. Вот в какой последовательности перечислял Ленин в своей предпоследней речи 13 ноября 1922 года потребности Советской страны: «Спасением для России является не только хороший урожай в крестьянском хозяйстве — этого ещё мало — и не только хорошее состояние лёгкой промышленности, поставляющей крестьянству предметы потребления, — этого тоже ещё мало, — нам необходима также тяжёлая индустрия».[211] Здесь совсем не те формулировки, какие употреблялись уже через 5 лет относительно роли и места тяжёлой промышленности в экономике СССР. И именно у Ленина стала постепенно проглядывать мысль, что тяжёлую индустрию следует рассматривать не только как придаток к сельскому хозяйству, дающий возможность, по его выражению, «посадить мужика на трактор». В тезисах доклада на III Конгрессе Коминтерна Ленин записал: «Единственной материальной основой социализма может быть крупная машинная промышленность, способная реорганизовать и земледелие».[212] «И земледелие». А какая же главная цель? Ленин её назвал в своей известной работе «Грядущая катастрофа и как с ней бороться». Вот как он её сформулировал: «Война неумолима, она ставит вопрос с беспощадной резкостью: либо погибнуть, либо догнать передовые страны и перегнать их также и экономически. /…/ Погибнуть или на всех парах устремиться вперёд. Так поставлен вопрос историей». Простым перефразированием этих ленинских слов было часто цитировавшееся рассуждение Сталина о том, что-де Россию всегда били за отсталость и поэтому надо «военно-экономическую» отсталость срочно ликвидировать, иначе «нас сомнут».[213] Вот в чём и есть провозглашённый обоими отцами класса номенклатуры смысл индустриализации при реальном социализме. Создать военную мощь — таков был с самого начала этот нехитрый смысл, который номенклатурная пропаганда старается теперь завуалировать. Уже Сталиным была пущена в оборот формула «Преимущественное развитие производства средств производства». Она не обозначала ничего иного, кроме примата тяжёлой индустрии с главной целью — оснащения военно-полицейской машины номенклатурного государства. Однако эта формула открывала простор для толкования в том смысле, что для производства товаров народного потребления необходимо сначала произвести средства такого производства, а поэтому должна развиваться прежде всего группа «А», как обозначают в СССР производство средств производства.[214] Группа «А» усиленным темпом развивается уже более 60 лет — с 1927 года. Каковы результаты? Проследим, пятилетку за пятилеткой, как безотказно действует принцип развития тяжёлой (прежде всего военной) промышленности за счёт производства товаров народного потребления. При этом воспользуемся не какими-либо сомнительными западными изданиями, а надёжными советскими. Первая пятилетка (1928–1932 годы). План пятилетки готовился тоже пять лет — с 1923 года, выполнен же был за 4 года 3 месяца. Но как? Тяжёлая промышленность выполнила план на 109%, и доля первого подразделения (тяжёлая индустрия) промышленной продукции выросла за эти годы с 39,5 до 53,4%.[215] А лёгкая промышленность вообще не выполнила план «вследствие перехода в конце пятилетки ряда заводов на производство чисто военной продукции».[216] Никому из руководства не пришло, однако, в голову, что если план выполнен только по группе «А», то нечего объявлять его досрочно завершённым, а надо продолжать работу в течение оставшихся 9 месяцев и постараться улучшить результат по группе «Б». Этот факт хорошо показывает отношение номенклатуры к производству товаров для населения. Вторая пятилетка (1933–1937 годы). Снова план был горделиво выполнен за 4 года 3 месяца. Объём промышленного производства вырос более чем вдвое — но опять со знакомой присказкой: «В результате угрозы войны большие расходы шли на производство вооружения. Это обстоятельство явилось причиной того, что лёгкая промышленность не выполнила программу».[217] Ряд значившихся в плане предприятий лёгкой промышленности не был даже выстроен.[218] Третья пятилетка (1938–1942 годы) была предвоенной и военной. Естественно, «план третьей пятилетки исходил из необходимости резкого повышения военно-экономического потенциала СССР, укрепления обороноспособности страны. С этой целью планом предусмотрено форсированное развитие оборонной промышленности, создание крупных государственных резервов, прежде всего по топливу и электроэнергии, по производству некоторых других, имеющих оборонное значение, видов продукции…». Четвёртая пятилетка (1946–1950 годы) была выполнена по уже установившемуся сталинскому обыкновению за 4 года 3 месяца. В 1950 году объём промышленной продукции превзошёл уровень предвоенного, 1940 года на 73%, но вот «производство товаров широкого потребления не достигло предвоенного уровня». Пятая пятилетка (1951–1955 годы). Поскольку в самой середине пятилетки Сталин умер, выполнение несколько затянулось, но всё же не отличалось радикально от сталинского: оно продолжалось 4 года 4 месяца. К концу пятилетки удельный вес группы «А» составлял уже 70,5%.[219] Шестая пятилетка (1956–1960 годы). План её был утверждён XX съездом КПСС и предусматривал рост группы «А» на 70%, а группы «Б» — на 60%.[220] Однако это либеральное начинание не было доведено до конца, так как пятилетка была на ходу переделана Хрущёвым в семилетку, и результат выполнения пятилетнего плана остался, таким образом, неясным. Семилетка (1959–1965 годы) сохранила, конечно, «преимущественный темп роста продукции промышленности, производящей средства производства».[221] Но план по сельскому хозяйству не был выполнен: его годовая продукция выросла за 6 лет вместо запланированных 34 миллиардов рублей (в ценах 1958 года) всего на 5 миллиардов; прирост поголовья крупного рогатого скота вдвое сократился по сравнению с предыдущим пятилетием, а поголовье свиней, овец и птицы вообще уменьшилось.[222] Лёгкая и пищевая промышленность не выполнила плана — главным образом из-за нехватки сельскохозяйственного сырья.[223] Не надо думать, читатель, что здесь произошла какая-то особая хозяйственная катастрофа. Просто после смещения Хрущёва в октябре 1964 года новое руководство не имело оснований скрывать правду о реальном итоге выполнения плана. Поэтому и, возможно, удивившее внимательного читателя упоминание о шести годах семилетки: это включая 1964 год, а 1965 год — уже брежневский, и здесь всё должно было пойти, конечно, хорошо. Восьмая пятилетка (1966–1970 годы). Было провозглашено, что пятилетка будет характеризоваться сближением темпов роста групп «А» и «Б». Результат сближения оказался таков: в 1970 году группа «А» произвела 74% всей промышленной продукции, а группа «Б» — 26%. Цифра была столь красноречива, что её в последний момент вычеркнули из доклада Брежнева.[224] В том же году из одной неосторожной статистической публикации выяснилось, что вопреки распространённому на Западе и даже в Советском Союзе мнению доля производства средств производства, предназначенных для производства опять-таки средств производства (группа «А»1), со времён Сталина не сократилась, а продолжала неуклонно возрастать по сравнению с группой «А»2 (производство средств производства товаров народного потребления): так, если при Сталине (1950 год) «А» 1 составила 72%, то при Хрущёве (1960 год) была равна 78%, а при Брежневе и Косыгине (1965–1966 годы) — уже 82%.[225] Это лишь один, случайно вынырнувший на страницах печати факт, в котором как в капле воды отразилось то, что давно пора понять: основные линии политики Советского государства определяют не царящие там генеральные секретари, а правящий класс номенклатуры, поэтому секретари меняются, а политика остаётся. И всё же отметим: восьмая пятилетка была пока единственной, в которой план по группе «Б» был, наконец, выполнен и даже перевыполнен. Больше того, было торжественно объявлено, что в рамках пятилетнего плана группа «Б» превзойдёт по темпу группу «А»: так повлияли на номенклатуру события в Чехословакии в 1968–1969 годах и в Польше в 1970 году! Но вот взволновавшие номенклатурщиков события отошли в прошлое, и жизнь вошла в свою колею. Девятая пятилетка (1971–1975 годы). Когда стали подводить итоги, они оказались вполне нормальными. Никакой речи о превышении группой «Б» темпов роста группы «А» уже не было: хотя цифры по группе «А» постеснялись опубликовать, это было ясно из сообщения, что за 9-ю пятилетку объём промышленной продукции вырос на 43%, тогда как производство товаров народного потребления выросло на 37%.[226] План же по группе «Б» оказался вновь невыполненным — в восьмой раз из девяти возможных. Брежнев сообщил на XXV съезде КПСС, что «не удалось выйти на запланированные показатели по ряду производств в лёгкой и пищевой промышленности», и сделал вывод: «Мы пока ещё не научились, обеспечивая высокие темпы развития тяжёлой промышленности, ускоренно развивать также группу «Б» и сферу обслуживания. Ответственность за это несут многие».[227] И правда — многие: класс номенклатуры. Это он за 60 лет своего правления и за 50 лет своего планирования не научился давать работающему народу необходимые потребительские товары. Но, может быть, хоть затем, войдя в пенсионный возраст, этот класс встрепенулся и намерен радикально изменить положение? Он об этом и не думает. В десятой пятилетке (1976–1980 годы) советская номенклатура запланировала следующее: производство товаров народного потребления в 1975 году отставало на 237 миллиардов рублей от производства средств производства, а в 1980 году оно должно было отстать уже на 351 миллиард рублей; при этом само оно составляло бы 186–189 миллиардов.[228] Значит, один лишь перевес тяжёлой индустрии должен был в денежном выражении почти вдвое превышать всё производство потребительских товаров для населения. Фактический результат для группы «Б» оказался ещё хуже, чем было запланировано, — на 30%. В денежном выражении результат производства по группе «Б» был втрое меньше, чем по группе «А».[229] Одиннадцатая пятилетка (1981–1985 годы) была ещё хуже. На XXVII съезде КПСС Председатель Совета Министров СССР Н. И. Рыжков уныло доложил: «Надо прямо сказать, что полностью выйти на задания пятилетнего плана не удалось. Многие отрасли не сумели взять намеченные рубежи… Мы не получили полной отдачи от тех больших ресурсов, которые были направлены в сельское хозяйство. Хронически не выполнялись задания по эффективности, вяло осуществлялся научно-технический прогресс… В результате не выполнен ряд заданий по повышению благосостояния — таких, как реальные доходы, розничный товарооборот, осложнилось состояние финансов и денежного обращения».[230] Двенадцатая пятилетка (1986–1990 годы) даёт не лучшие результаты. А впереди — тринадцатая: несчастливое число! При этом надо учитывать, что советская статистика берёт для продукции группы «А» низкие отпускные цены предприятий, мало превышающие издержки производства: ведь в действительности эту продукцию не продают, а одна государственная организация поставляет её другой, так что цена нужна лишь для отчёта. Для продукции же группы «Б» статистика берёт высокие цены розничной торговли с наценками, доходящими в некоторых случаях (например, на легковые автомашины) до 800–900% издержек производства. Так выглядят итоги пятилеток. Рассмотрев их, мы приходим к небезынтересному выводу: курс на преимущественное развитие производства средств производства означает не только то, что доля и темп развития группы «А» систематически планируются номенклатурой за счёт группы «Б», то есть за счёт интересов населения-потребителя. Этот курс означает также, что составленный с такой диспропорцией план номенклатура старается перевыполнить по группе «А» и регулярно не выполняет по группе «Б», сводя тем самым фактическое производство товаров народного потребления до совсем уже жалкого минимума. И так — более 60 лет! Вот это и есть преимущественное развитие производства средств производства. За таким ханжеским эвфемизмом крылся курс, ориентированный исключительно на классовые интересы номенклатуры и преследовавший цель дальнейшего непрерывного укрепления её власти и могущества за счёт нужд подчинённого ей населения. Вверх8. Эксплуатация на марксистской основе
Мы ознакомились с основными элементами структуры и функционирования экономической системы реального социализма — этой машины для получения номенклатурой прибавочной стоимости. Обратимся теперь к механизму такого процесса. Создавая свою систему извлечения прибавочной стоимости, господствующий класс номенклатуры применил несколько неожиданный метод, который даже при величайшем нежелании произносить осуждающие слова приходится назвать циничным. Ленин советовал никогда не судить о партиях или классах, как и об отдельных людях, по тому, что они сами говорят о себе, а всегда анализировать реальные факты. Если, следуя этому совету, не слушать того, что велеречиво рассказывает номенклатура о своей приверженности к марксизму, а посмотреть на её дела, нельзя не заметить: она не торопится осуществлять идеи Маркса о преобразовании общества после победы пролетарской революции. Обобществление средств производства не пошло дальше начального (по Марксу) его этапа — огосударствления; государство не отмирает, а укрепляется; никакого сходства с Парижской коммуной оно не имеет; различия в материальном положении членов общества не ликвидированы, а, напротив, растут; и бесклассовое коммунистическое общество, которое, по Марксу, должно было создаться после короткого переходного периода диктатуры пролетариата, не только не построено, но превращается во всё более туманный миф. А вот проделанный Марксом в «Капитале» анализ извлечения капиталистами прибавочной стоимости был применён номенклатурой с её первых же шагов.[231] Говорят, Ленин назвал как-то Сталина «Чингисханом, прочитавшим «Капитал» Маркса». Выражение удачное. Как ни кощунственно это звучит для каждого марксиста, остаётся фактом: советское руководство сознательно положило разоблачённые Марксом черты капиталистической эксплуатаций трудящихся в основу организации социалистического производства. В самом деле: как знает каждый, изучавший марксистскую политэкономию, — а советские руководители относятся к числу таких людей — есть два способа увеличить получаемую в процессе производства прибавочную стоимость: 1) удлинить абсолютно рабочее время или повысить интенсивность труда («абсолютная прибавочная стоимость»); 2) сократить необходимое рабочее время («относительная прибавочная стоимость»). Оба способа связаны с вопросом о заработной плате трудящихся. Класс номенклатуры в СССР использовал оба способа сразу. Рассмотрим их по порядку. Вверх9. Абсолютное удлинение рабочего времени
После Октябрьской революции рабочее время было сначала сокращено. Затем оно стало удлиняться. Помню, как нас — школьников — нехотя поправляли пионервожатые, когда мы заученно отбарабанивали, что наша Родина — страна с самым коротким рабочим днём в мире: она такой уже не была. Стало прибавляться количество рабочих дней: вместо пятидневки (4 рабочих дня и 1 выходной) была введена шестидневка, а в 1940 году — семидневная рабочая неделя с восьмичасовым рабочим днём, 48 часов. Обещанные после революции месячные отпуска сократились до 12 рабочих дней. Убавилось количество праздничных дней: сначала были отменены религиозные праздники — Пасха и Рождество, потом взялись за вычёркивание революционных праздников; рабочими днями стали 22 января — годовщина «Кровавого воскресенья» 1905 года (впоследствии к нему присоединилось 21 января — годовщина смерти Ленина), 18 марта — День Парижской коммуны; перестали праздновать годовщину Февральской революции 1917 года, Международный юношеский день… Быстро сокращённое таким образом число нерабочих дней в СССР дополнительно урезывалось организацией субботников и воскресников — дней неоплачиваемой работы. Для того, чтобы это декретированное или введённое окольным путём удлинение рабочего времени действительно давало соответствующий прирост прибавочного продукта, номенклатура ввела строгую дисциплину. И здесь начал Ленин, поднявший, как мы помним, кампанию против тех рабочих, которые хотели урвать себе побольше, а государству дать поменьше.[232] Задача рождавшегося господствующего класса была прямо противоположной: урвать себе побольше, а трудящимся дать поменьше. Сталин постепенно ввёл такое свирепое антирабочее законодательство, какого давно уже не знала Европа. По Указу Президиума Верховного Совета СССР от 26 июня 1940 года за прогул и приравненное к нему опоздание на работу на 20 минут виновные отдавались под суд и приговаривались к принудительным работам. Был введён строгий контроль за тем, чтобы врачи выдавали больничные листки только в случае серьёзных заболеваний: как и в концлагерях, для врачей в поликлиниках страны была установлена норма выдачи освобождений от работы по болезни. Существенное дисциплинирующее воздействие оказывается на трудящихся СССР при помощи трудовых книжек и характеристик. На всех работающих в СССР заведены трудовые книжки, в которые заносятся все перемещения по службе. Без трудкнижки советского гражданина не принимают на работу, без её предъявления не оформляют пенсию. Характеристики, подписанные «треугольником», долгое время требовались для поступления на работу. Потом это правило было формально отменено, так как сочли более целесообразным неофициально запрашивать сведения о поступающем на месте его прежней работы. Впрочем, и поныне характеристики требуются по самым различным поводам и служат кнутом, подстегивающим работника. Газета «Известия» признаёт: «Кадровики продолжают их собирать со страстью фанатичного нумизмата».[233] Вверх10. Интенсификация труда
С точки зрения Маркса и Энгельса, проблемы интенсификации труда после победы пролетарской революции вообще не должно было существовать: ведь все труженики и так будут работать изо всех сил, так как они станут хозяевами всего и работать будут на себя. Именно этого с победой реального социализма не произошло. А раз отпала предпосылка, отпало и следствие. Номенклатурное начальство давно уже не скрывает, что повышение производительности труда рабочих и колхозников — первостепенная задача при реальном социализме. Интересно, что впервые высказал эту идею Ленин ещё накануне Октябрьской революции, всерьёз задумавшись над тем, что́ надо будет делать в случае прихода к власти. В своей книге «Государство и революция» он провозгласил, что советские трудящиеся «без подчинения, без контроля, без «надсмотрщиков и бухгалтеров» не обойдутся». Ильич многозначительно замечал, что при социализме «уклонение от этого всенародного учёта и контроля неизбежно сделается таким неимоверно трудным, таким редчайшим исключением, будет сопровождаться, вероятно, таким быстрым и серьёзным наказанием (ибо вооружённые рабочие — люди практической жизни, а не сентиментальные интеллигентики, и шутить они с собой едва ли позволят), что необходимость соблюдать несложные, основные правила всякого человеческого общежития очень скоро станет привычкой».[234] Под правилами человеческого общежития подразумевались здесь не культура поведения в общественных местах, а беспрекословная трудовая дисциплина, под «вооружёнными рабочими» — карательные органы государства (настоящие рабочие — это другие: безоружные, те, кто будет подчиняться надсмотрщикам, контролироваться бухгалтерами и подвергаться «серьёзному наказанию» за нерадивую работу). Ход мысли Ленина понятен: надсмотром и строгими карами приучить рабочих к высокопроизводительному труду на Советское государство. Ничего нового в такой мысли не было. Предшествовавшее первой мировой войне десятилетие ознаменовалось в промышленности царской России большим интересом к разработанным на капиталистическом Западе системам максимальной интенсификации труда рабочих, особенно к системе Тейлора. Важнейшие произведения Тейлора были изданы в русском переводе, и русские авторы (Левенштерн, Поляков, Панкин и другие) популяризировали идеи тейлоризма, выступая за их внедрение на предприятиях страны. Как и следовало ожидать, Ленин до революции яростно критиковал эти идеи и ругал тейлоризм как «научную систему выжимания пота». Правда, ещё до революции, в 1914 году, прозорливый Ильич загадочно заметил, что теория тейлоризма «без ведома и против воли её авторов — подготовляет то время, когда пролетариат возьмёт в свои руки всё общественное производство». И верно: как только после победы в гражданской войне это время наступило, Ленин открыл вдруг в мерзкой системе тейлоризма массу достоинств. Под названием «Научная организация труда» (НОТ) эту систему стали поспешно внедрять в советское народное хозяйство. «Поспешно» — здесь не красное словцо. В ноябре 1920 года закончилась гражданская война в европейской части России, а уже в августе 1920 года Центральный совет профсоюзов (кто же ещё!) открыл в Москве Центральный институт труда. Предвосхищая сталинское выражение о том, что советские трудящиеся — винтики, организаторы института объявили, что они рассматривают работников «как винты… как машины». В январе 1921 года в Москве состоялась первая всероссийская конференция по вопросам НОТ. Вопрос ставился по-деловому: как добиться от советского рабочего максимальной производительности труда.[235] Физиолог В. М. Бехтерев сделал доклад о рациональном использовании человеческой рабочей силы. Между тем Институт труда уже достиг серьёзного научного успеха, разложив все достижения рабочего на «удар» и «нажим», после чего была разработана «биомеханика удара и нажима». Советские неотейлористы свысока поглядывали на своего предтечу, заявляя, что, хотя Тейлор затронул различные проблемы НОТ, но до конца их не рассмотрел и сумел лишь дать своё имя «одиозному термину». Неотейлористские учреждения стали распространяться по Советскому Союзу. В 1925 году в стране насчитывалось около 60 институтов НОТ. Для координации их работ пришлось образовать Центральный совет научной организации труда (СовНОТ). Все эти достойные учреждения занимались тем, что хронометрировали производственные операции, изучали каждое движение работающего и старались до предела уплотнить его рабочее время. Советские теоретики НОТ с учёным видом поговаривали о том, что рабочие-ударники сами будут выступать за удлинение рабочего дня и сокращение числа праздников и что-де конвейер наиболее полно соответствует представлениям Маркса о прогрессивной организации производства. Впрочем, для верности слово «конвейер» было в промышленности заменено выражением «поточная линия» и осталось в своём первоначальном виде лишь для обозначения круглосуточных допросов в НКВД. Повышение производительности труда ещё Ленин объявил решающим условием победы социализма над капитализмом. С тех пор требование всемерной интенсификации труда остаётся неизменным лозунгом класса номенклатуры. Для обеспечения интенсификации труда номенклатура использует трудовую дисциплину. Хотя о ней и рассказывается, что она-де не «палочная», а «сознательная», в действительности вся она основана на страхе трудящегося перед наказанием, перед палкой номенклатурных надсмотрщиков. Ленин не только провозгласил идею подтягивания трудовой дисциплины, но и начал принимать меры по дисциплинированию рабочих сразу же, как только наметилась победа большевиков в гражданской войне. Уже 27 апреля 1920 года он подписал декрет Совнаркома «О борьбе с прогулами», предусматривавший обязательную отработку прогулянных часов в сверхурочное время и в праздничные дни. За этим первым шагом антирабочего законодательства Советского государства последовали многие другие, о чём мы уже говорили. Но это история. А как сейчас определяет номенклатура сущность дисциплины труда при реальном социализме? Процитируем журнал ЦК КПСС «Коммунист»: «Социалистическая дисциплина труда включает, с одной стороны, обязанность администрации рационально организовать труд, а с другой стороны, обязанность рабочих и служащих работать с полной отдачей сил». Итак, от трудящихся требуется немало: полная отдача сил. А что требуется от администрации? Что означает её обязанность «рационально организовать труд»? «Умение организовать процесс трудовой деятельности, — поясняет «Коммунист», — это максимальное использование рабочего времени, создание трудовой атмосферы, учёт и контроль». Весь смысл социалистической трудовой дисциплины, весь смысл организации трудового процесса при реальном социализме — извлечение прибавочной стоимости. Со своей точки зрения номенклатура совершенно справедливо видит свою задачу в максимальном повышении норм. Разглагольствуя в газетах о небывалом трудовом энтузиазме советского народа, номенклатура внутренне глубоко убеждена в том, что эти ленивые подонки работают вполсилы, упрямо не желая выдавать государству столько продукции, сколько могли бы, и надо как-то сломить такую итальянскую забастовку. В поисках штрейкбрехеров номенклатура натолкнулась на марксистский тезис о том, что буржуазия с целью расколоть рабочий класс создаёт рабочую аристократию, которую подкармливает крохами от своих прибылей. В Советском Союзе начали незамедлительно приниматься меры для создания рабочей аристократии. Знаете, когда Ленин впервые поставил перед партийным руководством вопрос об организации соцсоревнования трудящихся? В декабре 1917 года.[236] В апреле 1919 года состоялся восславленный Лениным «великий почин»[237] — первый субботник членов партячейки станции Москва-Сортировочная. А там пошли субботники, и сам Ленин сфотографировался в Кремле: в пиджачке с поднятым воротником он подставил плечо под бревно, которое бережно несут молодцы из его охраны. Выглядеть же соревнование должно было, естественно, не как нечто, организованное свыше, а как революционное творчество самих масс; поэтому деловой ленинский документ «Как организовать соревнование?» опубликовали только через 10 лет после «великого почина».[238]
Комментарии
38 недель 5 дней назад
38 недель 5 дней назад
38 недель 5 дней назад
38 недель 5 дней назад
38 недель 5 дней назад
38 недель 5 дней назад
38 недель 5 дней назад
38 недель 5 дней назад
38 недель 5 дней назад
38 недель 5 дней назад